МИХАИЛ МОГИЛЯНСКИЙ
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
В ПРОЗЕ
С.-ПЕТЕРБУРГ.
ТИПОГРАФИЯ ВЫСОЧАЙШЕ УТВЕРЖД. ТОВАРИЩ. “ОБЩЕСТВЕННАЯ ПОЛЬЗА”
Больш. Подъяческая. № 39
1895
Дозволено цензурою. С.-Петербург. 15 Ноября 1894 г.
I.
Безконечно лил мелкий, холодный, насквозь пронизывающий дождь. Темная осеняя ночь непроницаемым мраком висела над землей. Безконечный дождь, безконечная, безпросветная мгла! Кажется теплые дни мая, полные молодой жизни, светлых надежд, тихой поэзии и жгучие дни июля, полные жизни и огня, не вернутся никогда… никогда!
Дождь, тьма! — Нет им конца… “и не будет!” уныло шумит ветер. “Холодно” слышится стон из опустевшаго, осыпавшагося парка. “Холодно, холодно!” во всех концах повторяются стоны, а дождь льет, льет…
Нежная акация, сирень, лишенныя покрова листьев, промокшия от дождя и продрогшия от холода, жмутся друг к другу и что-то шепчут. “Вот она жизнь. Стоит-ли жить, когда сознаешь свое безсилие в борьбе за жизнь?
“Нам холодно, но мы бы снесли еще холод для себя, но ведь мы знаем, что и братья наши страдают, а помочь им не в силах. А наименьшие братья, цветы — они уже погибли безвозвратно! Жить больно, жить не стоит!”
“Пессимисты!” заговорили ели, вечно зеленыя, вечно счастливыя. “Стыдитесь так покоряться обстоятельствам, так зависеть от них. Не вы-ли первые вторили жизнерадостной песне соловья, когда все цвело и благоухало кругом; не вы-ли пели: “жизнь хороша и прекрасна”.
“Бросьте мечты свои о меньших братьях, бросьте идеи о всеобщем счастьи. Знайте, все к лучшему в этом наилучшем из миров”.
Без ответа оставалось жизнерадостная философия среди мрака осенней ночи, ни-кто не внимал ей.
Между тем разсветало, близилось скучное, хмурое утро, дождь не переставал. Могучий дуб зашевелил еще не совсем опавшими листьями и громко заговорил: Пессимизм — результат невежества и подчинения обстоятельствам, оптимизм елей — бездушный эгоизм. Кто привык наблюдать над жизнью, тот не будет говорить, что жить не стоит, потому что мы безсильны в борьбе с жизнью. Есть неумолимые законы природы, их устранить нельзя, надо изучить их и согласить свою жизнь с ними, природу надо сделать своей союзницей. О меньших братьях не плакать надо, а заботиться. Надо помочь им в борьбе с природой, надо научить их этой борьбе. Но для этого нужны знание и опыт. Пошловатый оптимизм елей — возможен только при безсердечии, при сердце, непонимающем боли ближняго, пессимизм возможен при невежестве. Нужно знание, знание, знание и солидарность борцов между собой. Смотрите — ночь проходит, настает утро, скучное, холодное, но все-же утро, а там, нескоро, но наверно, по неумолимым законам природы настанет и тепло. Знания, знания и солидарности в борьбе! — беду легче сносить вместе, легче бороться вместе”. А дождь лил…
Белыя березы, обступавшия дуб слушали и чувствовали необыкновенный прилив энергии, оне поднимали поникшия было головы и хором пели: “к свету, к знанию, вместе вперед!”
Целое войско неустрашимых борцов, казалось, собиралось вокруг дуба и пело: “Вперед, веди нас!”
Дождь лил без конца, но никто уже не обращал на него внимания, ели стояли в стороне от движения, относясь к нему с ироническим презрением. Сирень роняла последние листы и ими прикрывала меньших братьев, приютившихся поблизу…
А целое войско берез, потрясая головами, продолжало: “к свету, вместе, вперед!”
II.
Окна большой, просторной комнаты, выходящия на запад, закрыты, а июльское солнце, склоняясь к западу, своими косыми лучами, кажется, печет все сильней и сильней. В комнате душно, нестерпимо душно и тихо, только маятник часов однообразно стучит: “тик-так, тик-так!” По окнам лениво лазят мухи, находящияся, вероятно, в том состоянии, которое имеют в виду говорящие: “как сонная муха”… В покойном, удобном кресле сидит старик и читает газету. Жизни, кажется, нет в комнате: и присутствие читающаго старика, присутствие “сонных”, но все-же живых мух, однообразное “тик-так” не противоречат представлению об отсутствии жизни: все это живет, но как-то вяло, словно не хотя…
Неизвестно откуда в комнате появилась большая, непохожая на других и главное “живая” муха. Впечатление, произведенное на нее мертвой обстановкой комнаты, было, по всей вероятности черезчур тягостно, и она начала биться о стекла закрытых окон, обнаруживая этим желание вырваться на свободу. “Сонныя” мухи как-будто пробудились и скромно спросили у безпокойной о причине ея безпокойства. “Я жить хочу” отвечала та: “я не могу дышать этой тяжелой атмосферой, не могу оставаться спокойной, когда знаю, что жизнь кругом”… — “А мы-же живем себе и смирно” отвечали ей сонныя. “Разве вы живете? Вы спите, вы прозябаете, но никак не живете; настоящей жизни вы не знаете. Вы не знаете, как хороша жизнь на свободе, жизнь, полная тревог, волнении, опасностей, но за то жизнь в полном смысле этого слова. Жалкия создания! Вы не дышали чистым воздухом свободы, не любовались лазурью неба, не дивились величию вселенной… Если хотите жить, то полетим со мной — я покажу вам жизнь”… И она с новой силой начала биться о стекла. Более благоразумные из “сонных” начали убеждать менее разумных не слушаться “соблазнительных, но обманчивых речей” безумной, по их мнению, мухи, но речи ея выли черезчур соблазнительны, и менее разумныя — по большей части из молодых начали тоже волноваться, жужжа: “на свободу! — Мы хотим жить”… Нашлось даже несколько столь безумных, которыя до того “забылись”, что суетясь стали стукаться в газету старика, стараясь привлечь его внимание…
Тогда и старик обнаружил признаки жизни: он протянул руку, взял хлопушку… первою пала “безпокойная”, — виновница всего шума, за ней пало еще несколько более “дерзких”. Несколько слов наиболее благоразумных: “а мы что говорили”: так всегда бывает не доверяющим авторитету старших”… и.т.д. в том-же духе… и все сново замерло, успокоилось. Жизни словно никогда и не было, в комнате душно, нестерпимо душно, душно и тихо, только часы по прежнему стучат: “тик-так, тик-так”…
III.
Безпредельное, безграничное, безконечное и необъятное море слегка волновалось!..
Безпрестанно вставали все новыя и новыя волны с белыми хребтами, догоняли одна другую, сталкивались, разбивались… и снова вставали… Море волновалось! — И в шуме этих встающих и пропадающих волн было такое непередаваемое разнообразие звуков, тонов и мелодий: то, казалось, слышится сдержанный рев могучаго, дикаго зверя, увереннаго в своей силе, гордаго ею; то слышался безпомощный плачь оставленнаго ребенка, грустная, хватающая за сердце мелодия, наигрываемая на невидимых волшебных инструментах, безумно-веселая пляска, торжественный величественный марш вздох, тяжелый глубокий вздох и смех, отчаянный вопль… — все относящееся к миру звуков слышалось в этом говоре волн! То не волны шумели, казалось природа со всем своим богатством и разнообразием жизни — раскрывалась, выливалась в этом разнообразии звуков…
Между тем над морем спускалось горячее, дышащее огнем жизни солнце. Оно играло в волнах, оно простирало свои лучи к волнующемуся морю, словно хотело успокоить, умиротворить его, понять, разгадать тайну разнообразия его жизни-звуков, согреть своим теплом, потонуть в его глубине, но… успокоить его! И рокот безпокойнаго моря становился мелодичнее, спокойнее, тише… Реже слышались резкие звуки, реже звуки горя и печали, чаще — ласкающие, звуки тихой радости и счастья. А солнце все спускалось, спускалось, все ближе склонялось к полной тайны пучине. Наконец оно исчезло в этой пучине, утонуло в объятиях моря… Море словно вздрогнуло и — успокоилось……………..
В глубине его отразилось небо с мириадами звезд и кротким, задумчивым месяцем.