МИХАИЛ МОГИЛЯНСКИЙ
ПЕРВАЯ ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА
La Douma est morte, vive la Douma!
C.-Петербург
Издание М. В. Пирожкова
1907
IV.
ОЧЕРКИ КРЕСТЬЯНСКИХ НАСТРОЕНИЙ
(Избирательная кампания, из земских впечатлений, аграрные процессы)
Из крестьянских настроений
В Государственной Думе с парламентской трибуны г. Заболотный заверял, что он говорит от имени трехмиллионнаго населения избравшей его Каменец-Подольской губернии. Говорили и сильнее — “за нами пойдут 100 миллионов русскаго народа”… Когда кто-то из крестьян-депутатов в ответ на подобныя речи заявил, что оне уместны на митингах, но неудобны в Государственной Думе, многим, вероятно, показалось, что выступает кто-либо из Ерогинских крестьян (может быть, так это и было) или из так называемых “безпартийных”. Следовало бы, однако, отрешившись от того, кто и для чего выступил с таким расхолаживающим заявлением, отнестись к нему серьезно, ибо зерно протеста против огульнаго, чисто словеснаго бросания в пространство безсодержательных и бездоказательных утверждений — в этом заявлении было вполне здоровым. Вопрос о настроении страны, настроении широких масс народа является одним из главнейших вопросов при установлении той политической тактики, которая для даннаго момента должна быть признана наиболее целесообразной. В наши дни так часто противополагают революционную тактику тактике умеренной и аккуратной, осторожной. Не говоря уже о том, что единой “революционной тактики” на деле не оказывается, а есть их, по меньшей мере, три, при чем сторонники каждой из них уверены в достоинствах своей тактики и преисполнены презрения к тактике чужой, стоит только, оценивая вещи по существу, а не по показной внешности, вникнуть в содержание некоторых революционных лозунгов, как окажется, что их революционная сущность весьма условна и относительна. В понимании того, что является революционным, многие до сих пор напоминают того прокурора, о котором Лассаль говорил: “он не может прочесть слово “революция” без того, чтобы воображению его не представились поднятыя вверх вилы”. Пристрастие к революционному слову дошло до того, что некоторые публицисты уже обещают защищать дело народа не только согласно голосу убеждения и совести, но “согласно голосу убеждения и революционной совести.” (В. Чернов, “Дело народа”, № 8). Видя в тактике лишь средство для достижения поставленных целей, мы полагаем, что она будет тем целесообразнее, чем более окажется гибкой и способной приспособляться к конкретной обстановке и сообразоваться с действительным настроением страны. Разрешать вопрос о настроении страны по своему субъективному настроению, по настроению передовых элементов городского населения, по письмам из провинции, кем-то от кого-то полученным, едва-ли возможно. Настроение страны должно быть изучено на основании доподлинных фактов и живых наблюдений.
Предлагаемыя беглыя заметки имеют в виду сообщение некоторых фактов и наблюдений из крестьянских настроений на Украине, по необходимости отрывочных. У пишущаго эти строки имеются в этом отношении два ряда наблюдений: первый из них составился из соприкосновения с крестьянской средой в экономических советах, земских совещаниях, предвыборных и избирательных собраниях и т. п. Другой основан на впечатлениях так называемых аграрных процессов, в которых нам приходилось выступать в качестве защитника.
Заседания экономическаго совета с представителями от волостей всего уезда, приехавшими по приглашению уездной земской управы, происходили 1-го и 7 Августа и 2 Октября 1905 г. В первом заседании предметом беседы был аграрный вопрос, по которому одним из земских гласных сделан был обстоятельный доклад. За докладом последовали весьма продолжительныя прения, участие в которых принимали очень многие крестьяне. Закончилось заседание принятием целаго ряда резолюций, в общем вполне совпадающих с нынешней программой к.-д. партии, но в некоторых пунктах вносящих более деталей и конкретности. Очень характерно при этом то, что сами-же крестьяне не выдвинули на первый план вопроса о земле, а потребовали, чтобы первым пунктом резолюций было требование общаго гражданскаго равноправия и уничтожение сословий. “Перш усього — говорил один оратор — скасувати сословия, потим ота конституция — “всеобщее, равное, прямое и тайное голосование”, тоди и земля буде, а не буде сього, то и земли не буде, и ничого сього и писати не треба!!”. Была сделана попытка отстоять “литературность” написанных резолюций, которая, как казалась некоторым, требовала иного размещения материала. Но крестьяне категорически потребовали “витягти про равноправие и поставити наперед”, говоря, что иначе “ничого писать не треба”.
Меньше чем через неделю экономический совет (7-го августа) в том же составе уже обсуждал Манифест 6 августа и Учреждение Государственной Думы. Все недостатки Булыгинской Думы были подробно разъяснены, но крестьяне сразу стали на точку зрения необходимости использовать Думу для желательных им целей. Сразу-же у них явилась полная уверенность в возможности прийти к удовлетворению своих нужд через Думу. “Законосовещательность” их очень мало смущала. “Коли царь зове представителей — говорили крестьяне — то звисно и зробить усе так, як ти представители скажуть”… “Як-би не хотили зробити того, чого захоче народ, то на-що-б звали представителей?” … Уже 7-го августа мы убедились, в какой мере неприемлема для деревни оказалась бы тактика так называемаго бойкота. В последующем это убеждение только окрепло. Когда крестьянам говорили о существовании этой тактики, они относились к ней, как к чему-то в высшей степени несерьезному. И, если-бы тактика бойкота имела какие-нибудь шансы помешать созыву Думы, никакими силами из убеждения крестьян нельзя было-бы уничтожить уверенности в том, что это происки “панив”, боящихся потери земли. А между тем лозунг бойкота считался в свое время наиболее революционным лозунгом!..
Вера в Думу с течением времени только росла и крепла. Уже перед самым Рождеством состоялось экстренное земское собрание, которое должно было разсмотреть вопрос о предполагавшемся расширении операций Крестьянскаго Банка и об образовании для сего комиссий при участии земства и представителей населения. Уездная управа пригласила опять для разсмотрения вопроса в комиссии уполномоченных от всех волостей уезда. И вот эти уполномоченные в один голос сказали: “не треба нияких комиссий, багато жили в ярми, як-небудь доживемо до Думы, нехай Дума ришатиме аграрний вопрос. Не маэмо вири правительству Дурново та Трепова, нехай зробить народнэ дило Дума”. “У нас — заявил один уполномоченный — не хотили и вибирати, казали: виберемо в Думу; потим тильки на те й вибрали, щоб сказати — не треба ничого, нехай збирают швидче Думу”…
Позднее на предвыборных собраниях нам пришлось еще раз убедиться в чрезвычайных ожиданиях крестьянства, обращенных к Думе. Ожидания эти основывались, главным образом, все на той-же мысли: “коли зовут представителей, то певне и зроблять так, як представители скажут”. Мысль эта заставляла весьма тщательно относиться к выборам. Установилось убеждение, что необходимо избрать самых беднейших, по возможности безземельных крестьян, — “ци — говорилось — уси крестьянски нужди знают”. Регистрация крестьянских нужд — в этом, по мнению большинства крестьян, единственная задача Думы. С исчерпывающей полнотой, в конкретной, но образной обрисовке на предвыборных собраниях излагали ораторы из крестьян свои нужды. В избирательном законе, если что не нравилось крестьянам, то никак не степенность; необходимость прямых выборов разъяснялась подробно, между прочим и пишущим эти строки, с нею соглашались, но чисто теоретически, относясь к ней в сущности довольно равнодушно, весьма много и горячо говорили крестьяне о том, что каждая волость должна быть представлена. Возможность же такого исхода выборов, что и уезд останется без представителя, прямо удручала. “Тоди про нас зовсим забудуть у Думи”. Желание иметь своего представителя объяснялось не только тем, что в лице его будет ходатай за своих, но и тем чувством ответственности, которым представитель будет связан со своими избирателями — земляками из одной волости. “Як вин у думи всього про наши нужди не скаже, то йому до дому хоч и не вертатись”… Стремление иметь представителя непременно от своей волости на съездах землевладельцев, где, обыкновенно, значительно преобладали крестьяне, как уполномоченные от мелкопоместных, приводило к тому, что выборы всегда были под угрозой не дать никаких результатов. Представители каждой волости клали избирательные шары только своим кандидатам. В Черниговском уезде это и привело к тому, что никто не был избран и уезд остался без представительства на губернском избирательном собрании. Забаллотированным оказался даже известный земский деятель В. М. Хижняков, блестяще избранный уполномоченным от мелкопоместных в своей волости. Убедить отказаться от волостного сепаратизма всегда стоило больших трудов. После целаго дня предвыборнаго совещания приходилось слышать предложение такой системы выборов: “Поставим на ящиках по одному од волости — десять ящикив, а там (выбрать надо было всего 4-х), кого Бог на шарах витягне”. Преобладало стремление выбирать исключительно крестьян. Резко звучали ноты не столько классоваго, сколько сословнаго недоверия. Сознание, что к избираемым должны быть предъявлены требования — быть способными к той работе, которую должна совершить Дума, почти отсутствовало. Задача Думы, как выше уже сказано, понималась не в смысле законодательной работы. “Бидний краще роскаже про те, що у його болить”. Сословная презрительность в отношении поместнаго дворянства целиком переносилась и вообще на интеллигенцию. Речи, произносимыя на предвыборных собраниях, выслушивались с большим вниманием, по поводу их спрашивались разъяснения и дополнения. Но самыя горячия речи не завоевывали полнаго доверия, причину чему один из крестьян прекрасно выяснил в простодушном вопросе: “Чого се нам до сього часу про все це николи не казали”?..
Приходилось выяснять политическия условия, создавшия между народом и интеллигенцией китайскую стену. Как только условия эти начали меняться, употреблены были все усилия к открытому распространению в населении уезда социально-политической литературы в сравнительно широких размерах. К участию в земских экономических советах, обсуждавших очередныя социально-политическия задачи, приглашены были представители крестьянства. Экономические советы имели значительный успех и, если среди уполномоченных от мелких землевладельцев почти не было лиц, принимавших участие в работах этих советов, то это объясняется исключительно тем, что наиболее сознательные из них ко времени выборов были “изъяты из обращения” *). Уездный комитет конституционно-демократической партии принял довольно энергичныя меры к распространению партийной литературы, на предвыборных же собраниях всем избирателям были розданы программа партии и брошюра “Чего хочет к.-д. партия”. Созданное веками разобщение между народом и интеллигенцией не так легко сразу уничтожить, оно исчезнет только с полным падением, пока все еще сильнаго полицейски-бюрократическаго режима. И было бы тенденциозностью или слепотой сводить отмеченное явление чуть-ли не к сознательному проявлению “классовой борьбы”.
Имели некоторые шансы на успех кандидатуры тех не крестьян, которые пользовались в уезде известностью своим доброжелательным отношением к крестьянству. Земская деятельность в очень редких случаях служила к известности и популярности деятеля. Очень укрепляло симпатии избирателей известие об административных преследованиях, которым кандидат подвергался или подвергся. “Вже коли пострадав за народ, то мабуть щирий чоловик”. Вынося на себе всю тягость безудержных и произвольных административных воздействий, крестьянство невольно симпатизирует тем, кто идет в разрез с “видами” администрации.
Представители к.-д. партии на предвыборных собраниях открыто заявляли о своей принадлежности к ней, развивали объясняли и защищали партийную программу, а также выставляли свою кандидатуру в выборщики, как кандидатуру партийную. Достигнутые результаты надо признать вполне удовлетворительными: из 4-х выборщиков от уезда — были избраны два конституционалиста-демократа (1 дворянин и другой, по происхождению крестьянин, представитель третьяго земскаго элемента) и два безпартийных крестьянина. При этом следует помнить, что в составе избирательнаго съезда из 78 голосов — 62 принадлежали крестьянам.
Связав в настоящее время все свои надежды с Государственной Думой, крестьянство определенно и довольно категорически формулирует свои нужды. Но весьма ошибся бы тот, кто думал бы, что, опираясь на эту определенность и категоричность, возможно пользоваться одобрением крестьянства за всякое резкое выступление. Компромиссов по существу крестьянство не допускает, но, не имея почти никакого понятия об условиях политической жизни и функциях законодательнаго механизма, оно создает себе весьма примитивное и крайне упрощенное представление о политической борьбе и работе в Думе. В конфликте Думы с правительством крестьянство только тогда будет на стороне Думы, если конфликт будет ему до осязательности понятен и произойдет на почве основных народных требований. Всякую резкость и требовательность тона крестьянство сурово осудит. Когда на предвыборном собрании, на котором из 78 избирателей 62 избирателя были крестьяне, кто-то сказал о возможности разгона Думы, то ораторы из крестьян заговорили о том, что “коли Царь зове на работу, то треба робити смирно, тоди й не разгонять”. Указание на возможный тормаз работе Думы, в лице Госуд. Совета, вызвало замечание: “треба постаратись робити з Государственним Совитом разом, не задираючись. Коли будуть робити те, що потрибно народови, ниякий Совит не стане на дорози. Совит мусить згодитись на те, чого захоче народ”. В печати уже высказывались нарекания на Думу за перерыв в заседаниях ея на один день для представления Председателя Государю, высказывали упреки Муромцеву за посещение 6 мая Петергофа. Мы утверждаем, что, если-бы это не было сделано, то широкия массы крестьянскаго населения определенно истолковали бы неприем думской депутации с ответным адресом. Если что-либо возможно объяснить широким массам крестьянства по части фактическаго соотношения сил и действительнаго смысла государственных учреждений, то только методом предметнаго преподавания. За последний год крестьянство изменилось до неузнаваемости, развитие его шло и идет гигантскими шагами, но все же политическое сознание широких масс крестьянства еще достаточно примитивно. Каким оружием разрешится в конце-концов дело русскаго освобождения, еще предсказать невозможно, но для того, чтобы в решающий момент крестьянство сознательно было на стороне борцов за освобождение народа, необходимо, чтобы вся нынешняя политическая тактика и особенно позиция, занимаемая Гос. Думой, сообразовались с нынешним уровнем крестьянскаго политическаго развития и настроения. Нередко способствовать политическому развитию и подъему настроения крестьянства можно гораздо более ходом по внешности самым умеренным и осторожным, нежели активным выступлением под знаменем самых боевых лозунгов. Революционная фраза безсильна производить в крестьянстве эффект, хотя в известных случаях и способна вызывать на эксцессы. Но за эксцессами, обыкновенно, следуют полный упадок настроения и весьма длительная реакция. И происходит это независимо от тех репрессий, которым население подвергается после всяких эксцессов. Мы знаем случай — в районе наших наблюдений, — когда вслед за разгромом богатейшей экономии еще до прибытия войск и властей сход и начался отвратительнейший самосуд. Вчерашние участники погрома были безпощадны к отысканным “зачинщикам и главным виновникам”: 17 человек было убито самым жестоким образом…
Реальному политику необходимо считаться подобнаго рода явлениями действительности.
*) Способ которым было произведено “изъятие”, виден из помещаемой ниже заметки “Мертвыя души”.
—————
Мертвыя души
[…] действительность убеждает, что мертвыя души — […] только в безсмертной “поэме” великаго Гоголя, но и в “практике” современности, по крайней мере, в административной практике…
В октябре 1905 г. в Городнянском уезде Черниговской губернии произошли бурныя аграрныя волнения, сопровождавшияся разгромом целаго ряда экономий. В течение почти двух недель небольшия банды погромщиков двигались по уезду совершенно безпрепятственно и были остановлены около г. Городни, организованной председателем уездной з. управы, милицией (кстати сказать, впоследствии действия г. председателя управы были признаны “неправильными), чем “движение” и закончилось… Как всегда бывает в таких случаях, началась “расправа”. Раскрытие истиннаго характера всего произошедшаго в городнянск. уезде в октябре 1905 г. — это еще дело будущаго и пока мы приподнимем только край занавеси, открывающей в высшей степени характерныя вещи… В средине апреля нам случайно пришлось быть в Чернигове в день выборов в Государственную Думу. У здания дворянскаго собрания, где происходили выборы, мы встретили знакомаго крестьянина из городнянскаго уезда. Крестьянин объяснил, что ждет результатов выборов, чтобы избранным депутатам вручить общественные приговоры об освобождении “невинно заключенных”… В приговорах было разъяснено, что общество ходатайствует об освобождении из тюрем их сочленов, арестованных для ссылки по приговорам тех же обществ, состоявшимся в ноябре.
Ноябрьские приговоры объявлялись результатом “недоразумений” и “ошибок”… Эти новые приговоры были поданы высшей губернской администрации, но, конечно, не дали никаких результатов: в Тургайскую область были отправлены два эшелона крестьян, яко бы по приговорам обществ. Просматривая списки заключенных по приговорам обществ, мы встретили среди них фамилии крестьян, знакомых нам по земским экономическим советам, происходившим 1, 7 августа и 2 октября 1905 г. Это были толковые, вполне сознательные крестьяне, отстаивавшие необходимость мирных, планомерных реформ… Их сознательность оказалась неугодной администрации. Теперь мы получили некоторыя ближайшия указания на то, в чем заключались “недоразумения” и “ошибки” ноябрьских приговоров о выселении “порочных” членов обществ. Эти приговоры, попросту, подложные приговоры. В селе Тупичеве приговор подписан рядом имен умерших лиц. То же сделано в с. Великом-Листвене при составлении приговора пекуровским обществом. Приговоры, кроме того, подписаны именами живых лиц, не бывших на сходе. Утверждают, что в с. Куликовке под приговором 18 подписей умерших. В одном случае под приговором имеется подпись того лица, о котором идет речь в приговоре. Мы уже не говорим о том, что живые всюду к подписи приговоров принуждались… На приговоры было много жалоб *) и протестов, но они утверждены губернским присутствием и приведены в исполнение.
Может быть, это и есть выполнение программы нынешняго “кабинета” о разрешении аграрнаго вопроса “переселениями”… Остается по установившейся формуле запросить гг. министров внутренних дел и юстиции: “известны-ли им приведенные факты и, если да, то полагают ли они, что законность укрепляется “мертвыми душами?”
*) Во время разбора одного из самых ужасных аграрных дел — о разгроме и сожжении экономии Городнянскаго уезднаго предводителя дворянства М. Корвольскаго-Гриневскаго, целый ряд свидетелей объяснял составление приговоров о выселении застращиваниями, которым подвергались сельские сходы при приезде генерал-адьютанта Дубасова. Эти-же свидетели разсказали на суде, что впоследствии почти повсеместно составлены были приговоры, в которых выражалось раскаяние о выселении невинных и просьба о их возвращении, но все такие приговоры никакого результата не дали…
—————
Аграрные процессы
Без чувства глубочайшаго волнения невозможно подходить к тем тяжелым драмам, последние акты которых нам приходилось переживать в зале судебных заседаний на так называемых аграрных процессах. Бурный разгром Михайловскаго хутора Терещенка в Глуховском уезде, в одну ночь уничтоживший миллионное дело, нападение на дом управлявщаго имением кн. Абамелека-Лазарева в Балтском уезде под влиянием раздражения за убийство на ночной “облаве” служащими экономии — крестьянина, виновнаго в потраве, мирныя сельско-хозяйственныя забастовки в экономиях Киевской губернии, — все это, по воле обвинительной камеры, подведенное под 269 ст. уложения о наказаниях, вскрывало безбрежное море вопиющей народной нужды, безысходнаго горя, кошмарной культурной безпомощности. При этом, обыкновенно, чем более тягостна картина экономическаго разорения, тем более обезпечены жертвы Молоху “правосудия”; 269 статья требует наличности “побуждений”, проистекающих “из вражды сословной”, или “из экономических отношений”. Оттого и обвинительные акты по аграрным делам, и обвинительныя речи прокуроров в аграрных процессах часто не щадят ярких красок для изображения той обстановки, среди которой произошло “аграрное движение”. Писатель Е. Н. Чириков, выступивший на глуховском процессе защитником крестьян, выслушав первую часть обвинительной речи прокурора, обратился к товарищам по защите с радостным волнением: “это защитительная речь!” Вторая половина прокурорской речи, конечно, разочаровала неопытнаго защитника. И в своей первой защитительной речи писатель разсказал о недоумении перед тем странным положением, в котором безысходная нужда является лучшим доказательством виновности. Аграрныя движения — явление чрезвычайно сложное, формы их внешняго проявления чрезвычайно разнообразны. Подлинную психологию этих движений голодных, темных масс начинаешь постигать на аграрных процессах. И тогда ясно становится, как жалки усилия доискаться их “корней” — в пучках прокламаций, розданных неизвестным агитатором, в студенческих пуговицах, блеснувших из под крестьянской одежды случайнаго прохожаго и т. п., как жалки средства “успокоения”, измышляемыя бюрократией в согласии с аграриями. “Успокоение” возможно только через удовлетворение нужд и поднятие культурнаго уровня изголодавшейся и обездоленной крестьянской массы. Прозорливые, воистину “лучшие” люди издавна понимали опасность невнимания к голосу народной нужды. Еще декабрист И. Д. Якушкин сказал на допросе генералу Левашову: “крестьянский вопрос — это такой узел, который должен быть развязан правительством, или, в противном случае, насильственно развязанный, он может иметь самыя пагубныя последствия”. Уничтожить в один день наступившия ныне “пагубныя последствия” немыслимо никакими средствами при самом решительном повороте в отношении к крестьянскому вопросу государственной власти, переданной даже всему народу. Болезнь входит пудами, а возвращается здоровье золотниками. Результаты хищническаго бюрократическаго всевластия долго еще будут давать себя знать…
Когда в Государственной Думе мы слышали речи о том, что “умныя, ученыя речи” — ни к чему, что представители избраны для того, чтобы “делать дело”, а не учиться и что, если “разговоры” затянутся, то народ “сам решит аграрный вопрос”, нас более всего удивляло то наивное представление о легкости разрешения аграрнаго вопроса которое сквозило в этих речах. “Надо делать дело”, а не говорить “умныя, ученыя речи”… Повидимому, согласно этому воззрению — ни ума ни науки для “делания дела” не требуется. Ведь и г. Энгельгардт уже находит “зерно правды” в том, что для революции не нужны ученые, не нужны “дети солнца”… (“Народный Вестник”, № 16). “Народ сам разрешит аграрный вопрос”… Мы отказываемся понять, какой смысл вкладывается в эти слова, ибо, во всяком случае, из того, что народныя массы еще раз придут в стихийное движение, не последует никакого “разрешения” аграрнаго вопроса. Социальныя реформы требуют не только хаоса разрушения, но и планомерной организации новаго. И впечатления аграрных процессов убеждают нас, что ничего творческаго, сознательнаго и созидающаго не заключалось в судорожных взрывах, приводивших в движение голодныя, темныя массы, когда наставал предел человеческому терпению.
В наших беглых заметках мы попытаемся осветить те лозунги, те скрытыя пружины движений, какия нам удавалось уловить в хаосе судебнаго следствия по аграрным делам, раскрыть по мере сил их психологию, степень сознательности и мировоззрение отдельных лиц и массы. При этом мы не можем совершенно опустить любопытныя психологическия и бытовыя и т. п. подробности наших наблюдений, часто не имеющия прямого отношения к теме. Полагаем, что, если заметки оттого проиграют в систематичности изложения, то зато выиграют в интересе и живости…
В глуховском процессе на скамье подсудимых сидело 165 крестьян разных сел и деревень Черниговской, Курской и Орловской губерний, в возрасте от крайней юности до глубокой старости, за 70 лет. В числе их была и одна девушка, обвинявшаяся в том, что из “побуждений”, проистекающих из вражды сословной или из “экономических отношений”, унесла из разгромленной квартиры кого-то из заводских служащих блюдечко и горчичницу…
Погром Михайловскаго хутора был последней волной движения, докатившейся в Глуховской уезде из смежных уездов Орловской и Курской губерний… Начало его, причины и поводы, подготовившие взрыв, освещались показаниями своего рода экспертов-свидетелей — священника Рождественскаго, земскаго начальника Кусакова, становых приставов и их помощников — свидетелей из Орловской и Курской губерний. Их показания легли и в основу обвинительнаго акта. Священник Рождественский в своих, в общем благожелательных, показаниях дал тяжелую обрисовку экономическаго раззорения крестьянства и указал, что никакими средствами из крестьянской головы не изгнать мечты о том, что вся земля “отойдет” к крестьянам, об этом они постоянно думают, говорят, мечтают. “Читал я в церкви Манифест 6 августа, а в тот же день прибежали ко мне крестьяне спрашивать, правду-ли бабы говорят, что читался Манифест о земле”. “Мечта о земле положительно неистребима”. В с. Сальном недели за три до начала движения появилась “прокламация” (в Глуховском процессе ни подлинника, ни копии с нея не было, о ней разсказывали свидетели-эксперты). Прокламация приглашала весь народ сразу “подняться” и “подавить” чиновников и помещиков. Некоторые свидетели разсказали, что были разговоры о том, что “панив треба палити й бити, тоди вони сами подадуться, а на весну — будемо орати, де схочемо”. Вот — этот лозунг — “бити й палити”, чтобы помещики сами бросили свое хозяйство, что даст возможность крестьянам заниматься земледелием на их землях, — это единственное указание на целесообразность, на осознанный мотив движения. Никакого намека на то, что будет если “орати” в одном и том-же месте на брошенной панской земле “схочуть” двое или трое, а то и больше! Вопрос о распределении не ставился, ставился только своеобразный способ экспроприации — “бити й палити, тоди паны сами подадуться!..” Для доказательства того, что побуждения проистекали из “вражды сословной или из “экономических отношений”, занесен был в обвинительный акт зразказ свидетельницы-фельдшерицы. Во время погрома свидетельница встретила какую-то женщину, тащившую мягкое кресло. “На что оно тебе?” — спросила свидетельница. “Як нащо? хиба одним панам на мягком сидити, поседимо й ми, годи панам панувати…” Итак, разговоры о земле, “неистребимая мечта о ней, лозунг “бити й палити” для того, чтобы паны “подались” и единичный мятежный возглас “годи панам панувати” — вот все, или почти все, что можно было извлечь в деле, где разрушительная сила движения достигла такого высокаго напряжения. На ряду с этим обвинительный акт зарегистрировал факт, что крестьяне были уверены в том, что приказ о погроме исходил от начальства, даже от Царя… Как связывались мятежные лозунги с этим наивным убеждением о начальственном приказе? Обвинительный акт, регистрируя и то, и другое, таким вопросом не задавался. А между тем вся психология активных погромщиков — представляла из себя спутанный клубок этих перекрещивающихся влияний: тут и надежда на то, что “пани подадуться” и земля достанется крестьянам, тут и разбушевавшаяся стихия разрушения, тут и уверенность в том, что есть ”приказ” от начальства. Во многих местах старосты и другия сельския власти, действительно, приказывали ехать на погром, говорили, что у них есть “предписание” от высшаго начальства, грозили непослушным строгим наказанием. Что двигало этими старостами, верили-ли они сами в существование “приказа” от высшаго начальства? Отвечать на этот вопрос отрицательно только потому, что в руках у них не было никаких предписаний, невозможно. Слухи из других мест получались самые преувеличенные, почти фантастические, легковерие на почве темноты принимало невероятные размеры. Обвинительная власть много внимания сосредоточила на инциденте с разговором об убийстве великаго князя Сергея Александровича и каком-то революционном комитете. Здесь думали найти нити революционной пропаганды. И что-же оказалось?
Утром в день разгрома Михайловскаго завода, когда уже началось бегство заводской администрации из Михайловскаго хутора под влиянием слухов о приближении банд погромщиков, на завод явился новозыбковский крестьянин Зайцев. Прийдя в казармы рабочих, Зайцев встретил земляков и уже с утра с ними выпил. Вечером волна событий захватила его и, повидимому, он принял участие в активных действиях (Зайцев был обвинен палатой и по 269 ст. и еще в поджоге, приговорен на 4 года в каторжныя работы). Когда еще пылало зарево пожара в Михайловском хуторе, Зайцев очутился уже в одном из окрестных сел в компании какого-то “студента”: вместе они пришли к лавочнику и до смерти его перепугали. Оба называли себя “студентами”, были пьяны, друг к другу обращались “Паша” и “Саша”. Оказавшийся потом Зайцевым разсказывал хозяину лавочнику и случайному свидетелю, которых заставил пить водку, что это они — студенты действуют и спрашивал: хорошо? Свидетель Быков разсказывал, что он в испуге поддакивал и одобрял все действия, “студентов”. Зайцев тогда разоткровенничался. Он назвал себя — сыном великаго князя Сергея Александровича и признался, что убил “папашу”. “Как-же это вас на такой грех Бог допустил?” — задал вопрос собеседник.
“Убил я по праву революционнаго комитета и мамаша меня в тюрьме навещала, образком благословила” Зайцев вошел во вкус играть роль и врал все, что приходило в голову. На судебном следствии мы спросили свидетеля Быкова, верил-ли он росказням Зайцева? “А так что отвечал Быков, на лицо посмотреть будто-бы и незнатнаго происхождения, а говорит гойстро”… Ответ давал понять, что свидетель всему верил… Быков как-то все-таки улепетнул от Зайцева и отправился в Михайловский хутор, куда пришел тогда, когда завод уже догорал. Его встретили незнакомые и предложили купить за 50 коп. какую то техническую книгу. “Больно интересно было купить, да Бог спас, отказался”. Незнакомцы тогда спросили его: “а ты букву с.-д. знаешь”? И “буквы” Быков не знал. Тогда незнакомцы себя обнаружили, они оказались переодетыми жандармами, объявили, что Быков им подозрителен и арестовали его. Когда Быкова привели в качестве арестанта на вокзал и втолкнули в какую-то комнату, он узнал там среди других арестованных Зайцева: “Вот вы кого арестуйте — сказал Быков жандармам — этот великаго князя убил, а я не причем”. Разсказ о поведении Зайцева в соседнем селе дал свободу Быкову… Хлестаковская, безсвязная ложь отличала поведение не одного Зайцева. Свидетели разсказывали, что кто то называл себя сыном адмирала Макарова и говорил “моего папашу убили на войне, а я за народ умереть должен”… Характерно, что показания Быкова на судебном следствии обезпокоили Зайцева. В перерыве он обратился к нам с испуганным видом: “ну, а что мне ничего за то не будет, будто — я великаго князя убил”? “Студент”, сопровождавший Зайцева, не был задержан, но Зайцев клялся, что это был его земляк — крестьянин. “Студентов” вообще искали безуспешно. Один из обвиняемых, крестьянин лет 60, разсказал, что когда его задержали с подводой, на которой лежала бочка сахара, то “хотили мене бити, сказали, що я студент, а я тих студентив николи и в очи не бачив”… Были еще в глуховском процессе показания о том, что кто то “искусно” проехал на велосипеде, сыграл что-то на рояли, были указания на употребление самовозгорающихся веществ при поджогах, но все это, повидимому, надо отнести к разстроенному воображению свидетелей, пораженных неожиданностью, стихийностью и нелепостью событий. При разгроме дома управляющаго имением кн. Абамелека-Лазарева в Балтском уезде тоже раздавались отдельные мятежные возгласы о “кровопийстве”, но они относились, главным образом, к конкретному факту убийства на “облаве” крестьянина, виновнаго в потраве. Старик обвиняемый, на суде на вопрос председателя о годах отвечавший — “хоть 102, хоть 104, Ваше превосходительство”, шел впереди и кричал “убить его фармазона”. Потом он, по показаниям свидетелей, “штурхал” в камин палкой и кричал “тут его, собаку шукайте”.
И этот столетний старик на суде на каждом шагу демонстрировал свою “сословную вражду”: “всех он нас фармазон-собака в бараний рог скрутил” кричал он с своего места, когда свидетели давали показания об отношениях экономии к крестьянам. Тщетно председатель разъяснял старику, что ему невыгодно обнаруживать “чувства”. “Он — фармазон и свидетелей всех купил” упрямо отвечал старик, объясняя этим лживыя показания свидетелей — служащих в экономии. А показания эти были до того сбивчивы и лживы, что председатель спросил одного из свидетелей: “ну, скажите, ради Бога, что вас толкает врать”? Никаких прямых указаний на какую-либо агитацию и в Винницком процессе не было (дело о разгроме в имении князя Абамелека-Лазарева разбиралось в Виннице). В процессах о сельско-хозяйственных стачках в Киевской губ. указания на агитацию и прокламации в самой общей форме: “с тех пор, как пошли эти повсюду прокламации”. Ни одного раза не приходилось нам где-либо на аграрном процессе сколько-нибудь конкретно и определенно установить роль и влияние агитации, идущей со стороны. Аграрная движения во всех их проявлениях имеют гораздо более глубокие корни, нежели случайныя и посторонния влияния. Правда, земский начальник Кусаков на глуховском процессе разсказывал, что “разврат” вносится в деревню теми, кто побывал на отхожих промыслах, участвовал в городских демонстрациях. “Мои крестьяне”, — говорил г. Кусаков, — и в Ялтинском погроме участвовали. Несомненно, здесь мы имеем дело с моментом более серьезным, нежели прокламации “подавить помещиков и чиновников”. “В деревне — продолжал Кусаков — самовары появились, своеволие: не кланяются при встрече”…
В деревне появились новыя настроения, деревня опустилась до последних степеней разорения и нищеты, а “попечительное” начальство продолжает говорить о “моих крестьянах”… Культурная безпомощность и темнота кладут свой отпечаток на судорожныя движения деревни, несущия ей, обыкновенно, новое безысходное горе. И, если деревне не придет на помощь государство, мы будем свидетелями новых и новых “пагубных последствий”… Накануне разгрома Михайловскаго хутора — верстах в 20—23 разграблен был водочный завод в с. Хинели (Орловской губ.). Перепились при этом погромщики до того, что, по показанию одного свидетеля, “не то бабы и дета, а и свиньи были пьяныя”. И уже при разгроме Хинельскаго завода шли разговоры о том, что на завтра очередь Михайловскаго хутора. Слухи об этом дошли до Михайловскаго хутора и заводская администрация в панике бежала. Это и решило судьбу хутора. Когда тысячи подвод с разных сторон съезжались в Михайловский хутор, отстоять отдельные склады не стоило никакого труда, если кто-нибудь брал на себя эту миссию. Достаточно было сказать — “проезжай дальше”! и грабители уезжали. Обвиняемые почти все признали себя виновными, по крайней мере, на вопрос председателя — “признаете-ли себя виновным в том и т. д.” — большинство отвечало: “виновен в сахаре”… Завод пылал, склады были разграблены, на огонь съезжались из окрестных сел и уезжали домой, нагрузив подводы сахаром, овсом, мукой… Жители сел, расположенных на пути, по которому погромщики проехали в Михайловский, единодушно разсказывали, повидимому, вполне искренне: “їхали через село якісь разні руські народи, кричать: “єй хохлята безмозглые, поізжайте на Михайловский, а то будемо назад їхать и вас всіх попалимо. Кричали, стращали, ми й поіхали”. Многие чистосердечно признавались, что ехали на “великий огонь”, а приехали и увидели, что никто не препятствует брать, чего надо, “то й набрали”. Один старик разсказал, что “їхать не хотів, так жинка каже: поїдь, та поїдь, — вже деякі двічи сахар привезли. Мусів їхати”. Некоторые сомневались в правомерности набирания сахара, но колебания разрешались тем, что “все одно другі візьмуть”. “Візьму, думаю, а коли прикажуть, одвезу назад”. Один взял бочку сахару, а “потім и овса трохи взяв, щоб коней нагодувати, тоді, коли начальство звелить назад сахар везти”. На другой-же день все, как уверял один обвиняемый, поняли “гріх” и “діти батьків питали, чого сей сахар не солодкий?” Один старик картинно разсказал, как он собрал “у припол” кусочки сахара, валявшагося на снегу… И угодил за это на 1 1/2 года в арестантския роты, на 73 году жизни.
Началась отвратительная административная расправа, произведенная черниговским губернатором Хвостовым и непременным членом губернскаго присутствия М. Н. Шрамченко. О ней подробно разсказали свидетели. Один из них, сельский староста, окончив показание, обратился к председателю с вопросом, “а мене защо сиканули Ваше Превосходительство”?
— Кто-же вас сек?
— Та, начальство, та за що, питаю мене сиканули?
— Вам, верно, объясняли за что…
— Ни, ничого не объясняли: мабудь були випивши… догадался староста.
— Кто выпивши?
— Та губернатор, та инши чиновники.
Председатель прекратил неосторожные разспросы, объяснив старосте, что он может “жаловаться”, если считает, что с ним поступили несправедливо и неправильно…
Целые сходы по часам выстаивали на коленях в таящем снегу… Крестьянин — ходатай за односельчан описал расправу в прошении поданном губернатору в таких выражениях, в каких описывается страшный суд.
“Когда прибыло начальство, скот ревел, дети плакали и одна женщина повесилась и, хотя во время снята из петли, но едва дышит… а те, кого наказали телесно, были полумертвы не от боли, а от покаяннаго страха”… Один крестьянин сказал, когда его собирались сечь, об отмене телеснаго наказания Высочайшим Манифестом. “Та він закричав, що йому од царя приказ зробить, що схоче. Захочу, каже, повішаю усіх”… Кто был этот чиновник с таким “приказом от царя”, установить на судебном следствии не удалось. В числе свидетелей по Глуховскому делу было несколько высеченных при административной расправе. Это была вакханалия издевательства и административнаго произвола, которыми крестьянам внушалось уважение к закону священной собственности…
Надо полагать, урок не прошел даром…
—————
Еще аграрные процессы
Выступая защитником в Чернигове по аграрным делам в минувшем июне, мы впервые познакомились с новой формой суда, оставшейся памятником Акимовскаго законодательнаго творчества, — мы говорим о законе 18 марта, передавшем дела по 269 ст. подсудности окружных судов с участием сословных представителей. Мера эта вызывалась практической необходимостью, ибо судебныя палаты физически лишены были возможности разобрать все дела об аграрных движениях, охвативших деревенскую Русь. В законе 18 марта достойно быть отмеченным разве только “доверие” законодателя к сословному представительству в суде: в особых присутствиях судебных палат перевес давался коронным судьям (4 судьи и 3 сословных представителя), в окружных судах с участием сословных представителей — количество коронных судей равно количеству сословных представителей (по три).
Общая картина черниговских “аграрных дел” — та-же давно знакомая картина экономическаго разорения и культурной безпомощности деревни, которую мы, по данным аграрных процессов, наметили бегло в статье “Аграрные процессы”. Но черниговския дела внесли и некоторыя новыя черты для характеристики болезненнаго процесса народной жизни, выражающагося в так называемых “аграрных безпорядках”, не лишена интереса и фактическая сторона этих дел, почему мы и посвящаем им краткую заметку.
Время действия — “октябрьские дни” 1905 года. “В средних числах октября 1905 г. в с. Бегаче Черниговскаго уезда, разсказывает обвинительный акт по первому делу, в среде местнаго крестьянства стали циркулировать слухи о том, что расположенная в названном селении усадьба землевладельца великобританскаго подданнаго Лидделя Мортона вскоре будет разгромлена крестьянами с. Бегача и соседних с ним селений”… По мнению администрации имения, слухи носили “характер полнаго вероятия”: в соседнем Городнянском уезде уже вспыхнуло аграрное движение в резкой погромной форме, в некоторых местах Черниговскаго уезда тоже начинались волнения, а отношения между крестьянским населением села Бегача и администрацией имения Мортона “были неприязненны”. “Ближайшею причиной этих неприязненных отношений, было воспрещение владельцем имения не только пасти крестьянский скот в его лесах, вплотную прилегавших к крестьянским землям, но даже ходить и ездить через его леса и земли. Указанное распоряжение владельца имения, обусловленное его желанием оградить от истребления фазанов и куропаток, искусственно разведенных в его лесах для охоты, в высокой степени стесняло местное крестьянское население”… К этому обвинительный акт не преминул, однако, присоединить, что, “по удостоверению чинов местной полиции” — “почву для разгрома имения” подготовила и “революционная пропаганда”, ведшаяся в уезде… О “революционной пропаганде” ничто, впрочем, кроме ссылки на авторитет “удостоверения” чинов местной полиции, не свидетельствовало… 23 октября толпа местных крестьян вторглась в прилегающий к усадьбе имения лес, в котором были разведены куропатки и фазаны, выгнала из сторожки егеря и сожгла сторожку, а в последующие дни разгрома усадьбы вся птица, находившаяся в лесу, в числе нескольких тысяч штук, была выгнана из леса на крестьянския поля и здесь истреблена. Утром 24-го владелец имения с семьею выехал в Чернигов, оставив в усадьбе управляющаго, приказчиков, рабочих и прислугу. В полночь с колокольни сельской церкви раздался набат, и собравшаяся по набату огромная толпа, в несколько сот человек, вооруженная кольями и топорами, двинулась к усадьбе, имения Мортона. События явились иллюстрацией к двустишию:
Идут мужики и несут топоры:
Что-то страшное будет…
К утру разгром усадьбы был окончен, и толпа разошлась… Расхищенное имущество увезено на телегах, большой двух-этажный дом — “дворец”, состоявший из сорока слишком комнат, сожжен. При зареве пожара толпа проникла в винный погреб и расхитила его. К разсвету многие были пьяны, а некоторые из грабителей в полдень следующаго дня найдены были во дворе усадьбы в безчувственном состоянии. Интересно отметить, что днем перед разгромом экономий была “сходка”, на которой, вопреки предложениям немедленно разгромить усадьбу имения, было решено отправить утром следующаго дня к владельцу имения выборных с требованием отвода земли местным крестьянам для пастьбы скота. Утром, после разгрома усадьбы толпа явилась на винокуренный завод и заявила администрации завода, что завод “принадлежит теперь крестьянам села Бегача”, что крестьяне выбрали из своей среды главноуправляюшаго имением, который и начал всем распоряжаться. 26 октября усадьба Мортона была занята прибывшими из Чернигова войсками, которыми и были удалены из уцелевших зданий, как иронизирует кавычками обвинительный акт, все члены “”вновь организованнаго управления имением” 1). Попыткой организовать свое управление в экономии, передаваемой в собственность крестьянам, дело с. Бегача сближается с делом с. Локнистаго, представляющим такую попытку в чистом виде. В Локнистинском деле инициаторы движения всеми силами препятствовали расхищению имущества и расхищение виннаго погреба явилось привходящим эпизодом, при чем вина в этом расхищении тех или иных лиц не установлена. В усадьбе все время оставался штат прислуги, отлично понимавшей, что ответственность за всякую пропажу падет на незаконных управителей. Кроме того, когда назначенные обществом “управители” после ареста в соседнем селе “главноуправляющаго” разбежались, экономия осталась без хозяев. И до возвращения законнаго управляющаго и прибытия властей с войсками прошло известное время. Грабеж не входил в планы руководителей движения.
Когда один из видных участников Локнистинскаго дела увидел, что толпа, пришедшая во двор экономии гг. Капцевичей (кстати, владельцы имения почти безвыездно живут за границей) — расхищает кем-то из погреба принесенныя яблоки, он закричал: “що ви робите, ми-ж пришли установить равенство, а не грабувати”. Другой увещавал толпу: “Бога ради не трогайте, се ж ми за все отвечать будем, если растащите”… Из этих слов ясно, что руководители были убеждены в правомерности своих действий и “отвечать” за них не предполагали.
Пришедшая во двор экономии толпа народа составила приговор о том, что экономия переходит в собственность всего общества с. Локнистаго. Тем-же приговором были назначены должностныя лица “вновь организованнаго управления”. Говорилось о том, где будет помещаться народное училище и где “демократический союз”… Прислуга осталась та же, которая служила в экономии: ее пробовали распустить, но после заявления ея, что она должна получить разсчет, ее оставили в покое. Кухарке было сказано, что она нужна и новому управлению… Новое управление продолжалось 6 дней, при чем велось хозяйство, может быть, не столь “разсчетливо”, как при старых порядках: г. прокурор в своей обвинительной речи напирал на то, что при старых порядках в день расходовалось три фунта сала, новое-же управление израсходовало в 6 дней около 2 пудов. Но было удостоверено прислугой экономии, что сало выдавалось всем приходившим и заявлявшим желание поесть. Во всяком случае, новая администрация вела приходо-расходные счеты и всему израсходованному сделала записи.
Историю завладения Локнистинской экономией, случившагося 20 октября, обвинительный акт начинает с описания майских демонстраций, устроенных локнистинцами 19 апреля и 1 мая, когда они украсили лодки красными флагами и подъехали по разливу Десны к экономии. Демонстранты, по словам обвинительнаго акта, вели себя “вызывающе”, без спроса явились в экономию, вышучивали управляющаго и предъявили требования об отмене отработков за землю и уменьшение арендных цен. При этом говорили, что, если требования не будут удовлетворены, то будет “бунт”. Как майския демонстрации, так и некоторые другие факты локнистинскаго дела, весьма, однако, скудно освещенные и на предварительном и на судебном следствиях, указывают, несомненно, на некоторое влияние со стороны, на то, что на протокольном языке называется “революционною пропагандою”… Если сравнить дело с. Бегача с Локнистинским, то нельзя не признать, что влияние пропаганды повело к смягчению остроты движения. Повторяю, факты пропаганды и ея идейнаго содержания на судебном следствии не удалось осветить с достаточною полнотой… Г. председатель суда всячески стеснял попытки подобнаго освещения, настаивая, что подсудимые не обвиняются в политическом преступлении и потому нет надобности выяснять роль политической пропаганды(!). Между тем даже обвинительный акт в качестве улик против одного из подсудимых приводит найденныя у него при обыске две пустыя бутылки из виннаго погреба Локнистинской экономии и революционную литературу… Интересен состав этой “революционной” литературы, отобранной у крестьянина при обыске городовым. Среди нея между описанием бунта на “Потемкине” (изд. “Искры”) и т. п. нашлось не мало разрешенных цензурою листков “Донской Речи” и, между прочим, листок “Что такое земство” в 2-х экземплярах. Мы спросили у городового, фигурировавшаго свидетелем, чем он руководствовался при отобрании такой литературы? и получили ответ: “а так — что противоправительственное, то я и отобрал”. Городовой, повидимому, находил, что все печатное в руках крестьянина противоправительственное. Но над подобным взглядом не возвысился и и. д. начальника жандармскаго управления, переславший всю отобранную “противоправительственную” литературу судебному следователю. Вся она при жандармской препроводительной бумаге и была подшита к делу. Мы потому подробно останавливаемся над этим, на первый взгляд мелким, фактом, что он так кричаще свидетельствует об одной из главнейших причин болезненных вспышек народнаго движения, в основе котораго, по удостоверению даже администрации, лежит народная нужда 2). До сих пор еще не изверились в безсилии полицейской опеки, до сих пор еще смотрят на народ, как на дитя в лучшем случае, ибо сплошь и рядом смотрят на него и как на “быдло”, для управления которым нужен кнут… Держать народ в темноте и удивляются, что выведенный из терпения он действует иногда, как дикарь, и своим судорожным движением часто только еще туже затягивает петлю на своей шее. Как огня боятся “пропаганды” и за одно с искоренением “революции” хотят искоренить всякую мысль. А между тем Локнистинское дело свидетельствует, что “пропаганда” несет с собой явно благотворное влияние. Подробности дела полны наивностей и фантастичных бредней, но ведь надо сделать диктуемый жизнью шаг, надо признать за народом право на просвещение: надо дать ему возможность знать и что такое земство, и что такое государство и многое другое. Тогда борьба крестьянства за землю и волю пойдет более закономерным и правовым путем. Это примитивно до банальности. Аграрныя движения начались не со вчерашняго дня: правительственная власть ответила на них репрессиями: скорпионы судебные, скорпионы административные, казацкия нагайки — все это обрушилось на голову обездоленнаго крестьянства. И что же? — каждый раз, когда карающий меч правосудия опускался на виновных, происходило то, что так красиво изображено в былине “Отчего перевелись богатыри на Руси”.
“Похвастались богатыри одолеть “силу нездешнюю” и предстали перед ними воителя, вызывая на бой. Налетел на них Алеша Попович и ударил со всего плеча.
“Стало четверо и живы все”… Налетел Добрыня-молодец.
“Стало восьмеро и живы все”… Налетели все вместе — “стали топтать рубить”, а “сила все растет, до растет, все на витязей с боем идет”…
“Не столько их мечи рубят,
Сколько кони добрые топчут,
— А сила — все растет, да растет
Все на витязей с боем идет”…
Карающий меч правосудия и административныя кары, и казацкия нагайки вызвали — “силу нездешнюю”, грозящую гибелью государства… Надо перестать думать о подавлении “бунта”, спасение в том, чтобы открылись пути закономерной, правовой борьбы. “Не дай Бог увидеть русский бунт — безмысленный и безпощадный” — говорил Пушкин. Вся государственная внутренняя политика толкала народ на “бунт”. Мы видели безмысленное, видели страшное и с ужасом сознавали, что пощада и не заслужена… Один свидетель по Локнистинскому делу глухо разсказывал, что приезжий агитатор, конечно, “едва-ли не жид” говорил между прочим, что “не нужно самодержавия”… Было время, когда в полицейско-жандармских ушах это звучало, как землетрясение. Времена изменчивы… Что-бы ни говорили агитаторы, какия бы несбыточныя мечты они не вселяли в народныя головы, они никогда не толкнут на те ужасы, на которые способна только безпросветная темень… Несбыточныя мечты не опасны, если условия жизни нормальны. Иллюзии гибнут и торжествует реализм. За топоры и поджоги берутся лишь в одичалой темноте, в безнадежном отчаянии… Больше света должно быть внесено в потемки народной жизни!
Во время двухдневнаго Локнистинскаго процесса мы много беседовали с обвиняемыми и свидетелями по делу: последних от обвиняемых отделяли лишь “случайности” судьбы. Большинство свидетелей подписало “приговор” о переходе экономии гг. Капцевичей в собственность крестьян. У всех собеседников мы констатировали горячую веру в Государственную Думу, ставшую средоточием светлых надежд…
Вспоминая эти разговоры, мы ясно рисуем себе то впечатление, какое роспуск Государственной Думы должен был произвести на крестьян. “Наше правительство — Дума, постановили крестьяне одного села Черниговскаго уезда после роспуска Думы, и хотя она распущена, но она — наше правительство”… Нам пишут о впечатлении обиды, оскорбления и вызова, произведенном роспуском Думы… “Родичев сказал — пишет нам один корреспондент из Чернигова — Дума распущена быть не может, Дума сделает свое дело!..” — “Дума распущена, но Дума сделала свое дело, она во весь рост встает в глазах самаго ненаблюдательнаго обывателя”… Но всем знающим настроение крестьян до осязательности очевидно, что роспуск Думы опять открывает возможность острых эксцессов, против которых безсильны — и администрация, и суды, и казацкия нагайки. Роспуск Думы создает серьезную опасность культурнаго кризиса…
1) Дело о разгроме экономий г. Мортона за неявкой важных свидетелей было отложено и слушалось в сентябре.
2) Мы совершенно опускаем характеристику ужасной нищеты, как в деле с. Бегача, так и в деле с. Локнистаго, вполне установленной многочисленными данными. В общем картина народнаго разорения достаточно известна и статистическия данныя о селах Бегаче и Локнистом, увы, ничего из ряда выходящаго не представляют. Свидетели по делу с. Локнистаго довольно единодушно и резко говорили о том, что управляющий с крестьян “шкуру драл”. О том-же говорил в “последнем слове” и один из главных подсудимых. Наличность побуждений, требуемых 269 ст., таким образом, была неоспорима…