МИХ. МОГИЛЯНСКИЙ
МИРАЖ
Драма в трех действиях.
(К представлению дозволено. 4 Мая 1902 г.).
С.-ПЕТЕРБУРГ
Типография А. Е. Колпинскаго. Конная ул., 3-5.
1902
{Дозволено цензурою. Спб. 22 Мая 1902 года}
ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА:
Дим — 28 лет, поет.
Соня — его жена, 24 лет.
Мария — 26 лет.
Иван Сергеевич — 30 лет, врач.
Неизвестная дама неопределен. лет.
Горничная в гостиннице.
Лакей в ресторане.
Действие происходит в наши дни в губернском городе средней руки.
————————
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
————
Крытая веранда ресторана; на ней разставлены небольшие столики для посетителей и стулья. С веранды вид на реку и луга за рекой. У входной двери в ресторан видны два лакея. На самом краю веранды перед одним из столиков сидит, в глубокой задумчивости, Дим. На столике две бутылки и стакан с вином. По дорожке, мимо веранды медленно проходит девица, изящно одетая, с тросточкой в руках и с утомленным, скучающим взглядом. Когда она приближается к столику Дима — тот быстро встает: он взволнован и удивлен, протягивает руку и говорит. Мария пожимает протянутую руку и внимательно, с головы до ног осматривает Дима. При начале разговора Мария стоит у борта веранды, но затем входит на веранду и усаживается у столика, где сидит Дим.
Дим. Мария, ты ли?
Мария. Я, Дим, — вот неожиданно!
Дим. Давно ли опять на родине?
Мария. К счастью, всего со вчерашняго дня…
Дим. Откуда, на долго ли?
Мария. Из Италии, дней на десять, вероятно…
Дим. Счастливая!
Мария. Тебе ли завидовать мне, Дим?
Дим. Отчего же я не должен завидовать?
Мария. Ведь твои “Алчущие истины” звучат так жизнерадостно!
Дим. О! не суди по ним о настроении автора!
Мария. Однако, ведь и все, все писанное тобою в последние годы полно такой захватывающей жизнерадостности, что…
Дим. Ты… Мария, разве ты следила за моими писаниями?
Мария. Но, Дим, разве я могла не интересоваться светом планеты, для которой когда-то была солнцем?
Дим. (задумчиво). Когда-то!
Мария. Да, Дим, уже одна жизнерадостность твоих творений убеждала меня в том, что для тебя зажглось новое солнце… (С горечью). Жизнерадостности я никогда никому не внушала…
Дим. (раздражаясь). Ах! оставь в покое мою жизнерадостность: говорю тебе, ея нет у меня!
Мария. Но, разве может лгать поэт?
Дим. (с чувством). Нет, Мария, лгать я никогда не лгал. Но, то, что ты приняла за жизнерадостность, было лишь тоскою по ней, страстным желанием ея…
Мария. Вот что!..
Дим. Чем мрачнее становилось на душе, тем напряженнее хотелось разогнать мрак в людских душах; чем темнее становилось в собственной жизни, тем больше света хотелось внести в чужую. Да, если мои произведения жизнерадостны, то мое настроение обратно пропорционально их настроению…
Мария. (с чувством сжимая его руку). Бедный, Дим мой!
Дим. (вздрогнув). Мария!
Мария. (После короткой паузы, меняя разговор). Ну, а ты здесь давно, на долго?
Дим. Не очень давно по времени — месяца полтора, но совершенно достаточно для того, чтобы все здешнее надоело до смерти. На долго ли? — этого я и сам не знаю: менять одно болото на другое не стоит, а в Петербург все нельзя еще…
Мария. Ты, ведь, вернулся сюда прямо с “севера милаго?”
Дим. Да, я прожил там ровно три года, т.-е. как раз столько, сколько не виделся с тобою…
Мария. (задумчиво). Три года! много воды утекло за три года, и все то же, все то же…
Дим. Чего, чего только не было с тобою за эти три года, куда только не бросала тебя за это время судьба, — воображаю!..
Мария. И, — “не смотря на все толчки и непогоды, я чуть не умерла, как дома… от тоски”!..
Дим. Старая песня!
Мария. Увы! — “ничто не ново под луною!”
Дим. Я всегда не любил этого тона, Мария!
Мария. О, ты многаго не любил, Дим! Но разве так встречаются старые друзья? — а мы с тобою, ведь, старые друзья, Дим?.. Не будем же ссориться хоть для перваго раза! Дим, разскажи-ка мне лучше о себе…
Дим. Много разсказывать, нечего слушать…
Мария. Зачем такой унылый тон? Оставь его хоть ради неожиданной встречи! Разве нечего разсказывать тебе старому другу? (оживлясь) Я, по крайней мере, очень, очень рада тебе, Дим! Я даже готова сейчас признать,что в жизни много, много хорошаго: надо только уметь взять его! Этого умения у нас, положим, вовсе нет. Давай-ка выпьем за умение наслаждаться жизнью. (Звонит — на звонок приходит лакей). — Принесите еще один стакан! (Лакей подает стакан и удаляется).
Дим. (наливая ей вино). Итак, Мария, за умение наслаждаться жизнью?
Мария. Да, Дим, за умение наслаждаться жизнью! (Чокается с ним).
Дим. Чем бы это наслаждение ни давалось?
Мария. Да, да чем бы ни давалось наслаждение, лишь бы было настоящее, захватывающее наслаждение, лишь бы была жизнь, жизнь “всем биеньем нервов, всем огнем страстей!” (пауза). Если бы я была поэтом, моими героями были бы не “Алчущие истины”, а алчущие жизни…
Дим. Отчего же не живущие, а только алчущие жизни?
Мария. Знаешь — “алчущие жизни” — это и красиво, и поэтично и сильно, а живущие, чем бы они не жили! — это отзывается мещанством довольством, пошлостью даже…
Дим. Но, ты сейчас провозгласила тост за наслаждение жизнью?
Мария. Да, Дим, я провозгласила тост за то, что не дано мне. Сейчас я распиналась за наслаждение жизнью, чем бы это наслаждение ни давалось, а на самом деле, в жизни, вид всякаго наслаждения возбуждает во мне брезгливость, почти тошноту. Я проклинаю, я ненавижу все, что отравляет, разлагает непосредственное наслаждение жизнью: долой разсудок, долой истину, да здравствует жизнь! (Пауза). А от непосредственнаго наслаждения жизнью, от жизни разит ароматом скотнаго двора…
Дим. Я узнаю тебя, Мария! Твоя жажда жизни всегда заражала меня, всегда гнала прочь уныние и будила жизненность, вдохновляла желать, безумно желать! А твоя неспособность удовлетвориться, твое глубокое презрение, твоя брезгливость к наслаждению, возносили тебя, в моих глазах, на недосягаемый пьедестал пред всеми нами, удовлетворяющимися, способными удовлетвориться, хотя на миг. Я знаю, дорогая Мария, источником каких ужасных мук это является для тебя, но оттого-то, может быть, я… (волнуясь) так безумно и люблю твой страдальческий образ…
Мария. Ты, всегда, идеализировал меня, Дим!
Дим. Нет, Мария, я только всегда хорошо понимал тебя… и дорого платил за это понимание…
Мария. Бедный, Дим мой!..
Дим. Бедная Мария! (Пауза).
Мария. Да, Дим, в жизни хорошо только стремление к чему-нибудь, хорошо только алкание: оне могут и вдохновлять и заставлять сердце биться весело и радостно! Обладание, обладание даже тем, к чему стремился безумно и страстно, уже носит в себе печать удовлетворенности, печать пошлости.
Дим. Нет, Мария, обладать можно со всем пылом страсти, не удовлетворяясь и не становясь довольным, а все более и более алкая; пока же горит огонь желания, огонь страсти, до тех пор нет ни довольства, ни пошлости!
Мария. Нет, увы, нет! Ты прав только на словах: так должно бы быть, но так не бывает. Когда заветныя мечты сбываются, их яркия краски блекнут от просыпающагося в душе довольства и вот почему готов бываешь, подобно гаршиновской Attalea princeps, воскликнуть: “и только-то”?.. Наслаждаясь, начинаешь презирать то, чем наслаждаешься…
Дим. Но, это уничтожает возможность жизни! Устанешь ведь вечно желать, особенно наперед зная, что осуществление желания тебе не нужно…
Мария. Нет, Дим, когда страстно желаешь чего-нибудь, тогда об этом забываешь и, кажется, только и живешь надеждой на то, что “сбудутся чудные сны”… (короткая пауза). Увы, ты прав, впрочем, и желать, вечно в конце концов надоедает…
Дим. “А годы уходят, все лучшие годы!”
Мария. Уходят, уходят, — все уходит, Дим! и “неизменна лишь изменчивость одна”. Помнишь? — “и если бы то, что мы любим умереть не хотело, любовь умерла бы сама”…
Дим. Но, по твоему “то, что мы любим” должно умереть без того, чтобы мы насладились им, сейчас же, как мы почувствуем и сознаем любовь свою, иначе “любовь умерла бы сама?”
Мария (не отвечая). Только то, к чему стремишься, чего жаждешь, т. е. только то, что далеко, прекрасно и желанно; когда же подходишь к нему так близко, что можешь взять его и наслаждаться, уже начинаешь удивляться, что звало, что привлекало тебя? — и “нет в груди мятежнаго желания!”
Дим. Это просто недостаток желания, недостаток жизненных сил дряблость.
Мария. Может быть! Только вряд ли, Дим… Желания так сильны, что “кажется порой, с безумною тревогой сожжется мозг и разорвется грудь”, а только, когда, наконец, получаешь желаемое, все еще страстно желаемое уже какой-то голос тайный шепчет внутри “бедный человек! как мало тебе нужно”!.. начинается скучный анализ и оказывается, что желать не стоило труда. Хочешь задавить этот анализ, пока не остыло желание, хочешь отдаться ему, отдаешься и слышишь, как в душе твоей Мефистофель хохочет над твоим “наслаждением”. О, это такое мучение, что лучше отказаться от того, чего желал так жадно!
Дим. Но, это уже не протест против наслаждения вообще, а только неумение наслаждаться…
Мария. Ах, не все ли равно, что это, как это назвать!? Только спрошу я тебя, да кто же из современных культурных людей — “с душой, похожею на сточную трубу” — способен к непосредственному, захватывающему все существо, наслаждению? Счастливое, довольное человечество — это скотный двор. Несчастное, недовольное — это те, которые считают, что на их долю выпало мало таких удовольствий, что они обделены на жизненном пиру. И те, и другие — одинаково скоты!..
Дим. Но, Мария, ты сбрасываешь со счетов всех алчущих истины, алчущих правды, справедливости, борцов за лучшую долю человека, духовных вождей человечества…
Мария. Я уже говорила, что по моему, всякое алкание, действительное алкание — и сильно, и красиво и поэтично. Но чего алкать? Истины? Истина убивает жизнь и всего чаще алчущие ея — вреднейшие люди… Правды, справедливости, лучшей доли человека? Ах, смешны мне все эти мечтатели, думающие благоустройством свинушника создать из животнаго человека! Духовные вожди человечества? Где они? Кто за ними идет? Прибавь к ним еще жрецов искусства, все более и более ненужнаго для людей — и пред тобою пройдут трогательные, но смешные образы современных Дон-Кихотов, борющихся с мельницами своей разстроенной фантазии…
Дим. И ты думаешь, что мир красоты и идеала не нужен современному человеку?
Мария. Мир красоты и идеала!.. Правда, Дим, он не нужен современному человеку, ибо даже с Диогеновым фонарем, где ты сыщешь ныне настоящаго человека? В жизни царят такие потемки, что человечество заблудилось, заблудилось в тесных, узких закоулках, в которых не до красоты и не до идеалов! Мир красоты и идеала — это не позволительная роскошь, и те, что еще грезят о них ныне, состоят в подозрений.
Дим. Состоят в подозрении? Что ты говоришь?
Мария. Да, да — состоят в подозрении по обвинению в измене народу, в поте лица добывающему хлеб свой…
Дим. Но, ведь не о хлебе едином жив будет человек!
Мария. Положим, Дим, и без хлеба не будет он жив, а хлеб, увы! не всякому легко достается.
Дим. Борьба за хлеб, борьба за жизнь — всегда это было, Мария, но все же у человечества всегда была жива потребность подняться выше повседневнаго шума этой борьбы, и этой потребности отвечало искусство…
Мария. Увы! все меньше и меньше людей ощущают эту потребность, и в букете душевных потребностей человека увядает один из благоухающих цветков… Впрочем, может быть, это и хорошо, может быть оттого только и существует этот дивный мир красоты и идеала? Ведь этот мир — доступныя лишь для немногих горныя вершины, где дышется вольнее именно оттого, что здесь мы чувствуем себя выше тех, кого “слишком много”, оттого, что сюда не доходят испарения от навоза жизни… Подумай, во что обратилась бы красота, удовлетворяющая всех? В свою противоположность, в жалкое уродство, уверяю тебя! Ты сам испугался бы своих вдохновений, если бы услыхал свои песни, в которых излил святую святых души своей, если бы ты услыхал их в исполнении осипших, зверских голосов грубой толпы… Оттого и привлекательны горныя вершины, что туда мы уходим одни и там не подвергаемся опасности встретить человека…
Дим. Опасности встретить человека?
Мария. Разве не случалось тебе, Дим, — уйдя куда-нибудь в горы и залюбовавшись на дикую красоту недоступной природы, вздрогнуть; услыхав вблизи голоса, увидав скамейку сделанную для отдыха?.. — вздрогнуть и разочароваться: сюда поднялись и другие, здесь бывают люди! Главнейшее назначение искусства — это помочь бежать от людей…
Дим. Но, для чего же, для кого творить тогда, Мария?
Мария. Во-первых, для того, что-бы самому уйти от людей в недоступныя горы, для того, во-вторых, чтобы помочь уйти тем, кто в этом нуждается… И, наконец, кто творит для чего-нибудь, а не повинуясь велениям Бога, тот ремесленник, а не художник-творец!.. Разве птица спрашивает зачем ей петь?
Дим (меняя разговор). Скажи, Мария, ужели ты так и не знала в жизни захватывающаго, непосредственнаго наслаждения?
Мария (мечтательно). Я знала захватывающее, непосредственное наслаждение миром мечты, красотою… (пауза). Я знала захватывающее, непосредственное наслаждение желания. (Серьезно). Но, если бы, Дим, святая святых моих страстных, дорогих, заветных мечтаний могла сбыться, я… я бежала, я разбила бы мечты мои, но я отказалась бы от “счастья” из-за страха довольства, из-за боязни загрязнить свою святыню обладанием, ощущением удовольствия, из-за опасения, что возможность, доступность разрушат самую дорогую иллюзию…
Дим. Но, ведь, это прямо чудовищно!..
Мария (волнуясь). И однако такая чудовищность была в моей жизни…
Дим. Может ли это быть, Мария?
Мария (подавленно). Увы, Дим, говорю тебе это было (нервно смеется). “Невозможное на свете — совершается во мне!” (Устало, после паузы). Смешные мы с тобою, Дим, люди. Не видались три года и вот с места в каръер пошли все о материях важных… Скажи мне лучше о себе, что Соня?
Дим. Соня три года там, на этом ужасном севере, была моим ангелом хранителем…
Мария (холодно). Или выражаясь проще, (иронически) менее поэтично, но ближе к истине, — что впрочем, кажется, все равно, — твоею нянькою: ты ведь никогда не мог обойтись без няньки…
Дим (грустно). Да, после десяти-месячнаго невольнаго одиночества я ехал на север в состоянии такой глубокой апатии, такого холоднаго равнодушия ко всему на свете, что не будь со мною такого преданнаго друга, такой самоотверженной, любящей души, я не знаю, что было бы со мною!..
Мария (насмешливо). Да, когда я видела тебя в последний раз — это было, кажется, месяца за два до твоего отъезда — ты совершенно походил на “рыцаря печальнаго образа”.
Дим (не замечая насмешки). Ни печали, ни радости не было тогда в усталой душе моей: одно холодное равнодушие, равнодушие ко всему на свете! (в раздумьи). В таком состоянии легко оборвать спутанную нить жизни…
Мария (ядовито). Но, чуткий, нежный друг спас поэта от преждевременной могилы и распутал спутанную нить, которая все же не была гордиевым узлом. (Холодно). Ведь пред самым отъездом ты женился?
Дим (задетый, сдерживаясь). Да, пред самым отъездом, Мария! (Успокаиваясь, с глубоким чувством). Соня ни за что не хотела отпустить меня в таком состоянии одного, она, добровольно, из-за меня, выпила горькую чашу. Она, действительно, не дала мне погибнуть… и я чувствую одно, долг мой перед нею настолько велик, что я никогда не заплачу и сотой доли его…
Мария (зло). Свои люди сочтутся!..
Дим (вспылив). Мария! (ударяет рукой по столу) ты не имеешь права так говорить об этом, ты не знаешь какой раны касаешься… (С болью) не ведаешь, что творишь, Мария!
Мария. Ну, прости меня, Дим, прости, хотя я и не заслуживаю прощения: чужое счастие…
Дим (горько). Счастие?!.
Мария (нежно). Ну, дорогой мой, Дим, прости взбалмошнаго, злого друга, который все же сердечно любит тебя… Скажи, Соня здесь? я так хотела бы повидаться с нею…
Дим. Да, она здесь и также будет рада увидеться с тобой… Знаешь, здесь она теперь отдыхает: три года жизни в северном захолустьи ужасно истомили ее… Ты и представить себе не можешь в какой яме мы прожили эти три года! Десяток людей, с которыми можно бы сказать живое слово, составили нечто в роде секты — я так и называл их сектой “своих”: — узость и тупость прямо непомерныя, — я до того разошелся с ними, что они готовы были лишить меня огня и воды… Я уже давно пришел к тому заключению, что нет ничего скучнее единомышленников: право можно решительно во всем разойтись с человеком и все-таки находить интерес в нем, но трудно с человеком, особенно средним человеком, быть солидарным по всем пунктам и не находить его смертельно скучным. А там, что за убогие единомышленники были у меня там!..
Мария. Могу себе представить, могу вообразить!..
Дим. Ну, я плюнул на единомышленников решительно и окончательно. Соня же, не могущая жить без людей и единомышленников, продолжала знакомство. Она и видела их убожество, но находила и достоинства. К тому же и меня во многом находила не правым, принимала их сторону, хотя их нетерпимость и возмущала ее. А они? Боже мой, как бесновались они — “секта своих” — они, у которых на все есть обязательный категорический императив, обязательный шаблон, чуть ли не объявляли, что с таким “реакционером” как я, нельзя иметь никаких отношений, чуть ли не требовали от Сони, чтобы она, во имя этики “своих” развелась со мною…
Мария. Ну, что ты?..
Дим. Да, можешь себе представить, что претерпела Соня из-за меня “реакционера”, от “секты своих” за эти три года? Я, по крайней мере, всегда только удивлялся ея долготерпению!
Мария. Потому что сам всегда был вовсе лишен этой необходимейшей в жизни добродетели.
Дим. Необходимейшей? Нет, я попрежнему держусь того взгляда, что “терпение — злейший наш порок!”
Мария. Как ты молод еще, Дим!..
Дим. А вот и Соня. (Входит Соня).
Соня (не узнавая Марии, тревожно глядя на Дима). Я насилу нашла тебя, Дим!..
Мария. Соня, здравствуй!
Соня. Мария, это ты? Господи, да я не узнала тебя; так неожиданно! Здравствуй, дорогая, как я рада тебе. (Обнимает и целует ее).
Мария. Ты много, много должна разсказать мне, Соня.
Соня. Ну, Мария, это ты должна разсказывать, а нам… нам, право, не о чем разсказывать…
Мария. Нет, Соня, я жду от тебя подробных отчетов и о тебе, и о Диме. Дим, как поэт, слишком субъективен и потому не умеет разсказывать объективно, а я от него, за три года, настолько отвыкла, что боюсь не разберу где кончается Warheit и начинается Dichtung…
Дим. Ну, когда люди разсказывают о себе — они все, кажется, в равной степени поэты, особенно когда говорить приходится не о прошлом, поросшем травою забвения…
Соня. Правда, Дим!..
Мария (берет Соню под руку). И все же я хочу, Соня, чтобы ты мне подробно обо всем, всем разсказала: я всегда любила слушать тебя: — вспомню старину…
Соня. Да, я к твоим услугам. (Идет с Марией под руку).
Мария (оборачиваясь). Дим, мы поболтаем минутку и придем сюда к тебе. Подробную беседу мы отложим не на долго… (уходят по дорожке).
(Дим смотрит им вслед, потом быстро наливает стакан вина и выпивает залпом. В это время на веранду с противоположной стороны входит Иван Сергеевич).
Иван Серг. (сердито). Ты опять пьянствуешь, Дмитрий!
Дим. Точно так, господин доктор!
Иван Серг. Я серьезно сердит, Дмитрий. Это безобразие!
Дим. Ужели нельзя позволить себе ни одного лирическаго отступления?
Иван Серг. Провались ты, брат, со своими лирическими отступлениями! И ведь прекрасно сам знаешь, как это тебе вредно!..
Дим. Video meliora — proboque, detertiora sequor…
Иван Серг. Нет, брось, Дмитрий, шутки в сторону — я вовсе не склонен шутить, а возмущен самым серьезным образом…
Дим. Готов признать, что гнев твой заслужен мною: виноват и не заслуживаю снисхождения, оправданий не имею, оттого и ищу прибежища в шутках…
Иван Серг. Стыдно, Дмитрий…
Дим. Брось, Ваня, безполезное дело — нашел кого стыдить: да ты же сам давно изрек, что у меня ни стыда, ни совести нет…
Иван Серг. И ведь, как всякая современная скотина, ты еще гордишься своим свинством, полагаешь, что оно тебя возвышает над “людьми толпы”, ставить “по ту сторону добра и зла”. Никакия, брат, декорации не украсят пакости!
Дим. Ну, Ваня, ты должен знать, что о декорациях я всегда меньше всего заботился: уж в этом ты не прав, сознайся!
Иван Серг. Не хочу я с тобою философствовать, Дмитрий, а раз навсегда говорю и больше повторять не стану: если ты будешь пить; я тебя бросаю лечить, ибо всякое лечение обращается, в таком случае, просто в комедию. Да, ведь ты и сам прекрасно чувствуешь, что это яд для тебя! Уволь, брат, меня от разыгрывания комедии; если желаешь, подвизайся на этом благородном поприще один. А я разыгрывать дурака не согласен! Так и Софье Александровне скажу: будешь пить, — я тебя не лечу…
(Во время последних слов Ивана Серг. Мария и Соня входят на веранду незамеченными. Соня тревожно смотрит на Дима и говорит Марии вполголоса).
Соня. Ах, знаешь, ему совсем, совсем нельзя пить…
Мария (тоже вполголоса). Но, Соня, ведь он не маленький и сам знает, что делает!..
Соня. Как ты можешь, Мария!..
Мария (перебивая, громко). Я вижу господин доктор недоволен своим пациентом и читает ему нотацию?
Иван Серг. (подавая ей руку). А, вы опять появились на нашем горизонте? (иронически) чему обязаны мы таким счастьем? (пауза). Ну, вот вы, конечно, находите, что мой пациент поступает — “страшно красиво”, находите, что он ищет острых ощущений “интенсивной жизни”, за несколько мгновений каковой можно отдать годы полусоннаго, скучнаго прозябания!..
Мария. Вы, попрежнему, доктор, любите прибегать к бичу Ювенала?
Иван Серг. (не слушая). Вы, пожалуй, находите, что он ищет недоступный для нас, толстокожих, “утерянный рай целостных переживаний?”
Мария. Ах, доктор, откуда вам знать, что я нахожу? В данном случае мне чужд только медицинский ригоризм, как и всякий другой…
Иван Серг. (раздражаясь). Ригоризм, медицинский ригоризм! Да вам, кажется, скоро будут чужды всякая здоровая мысль, всякое здоровое чувство!..
Дим (деланно). Несчастный, — это я всему виною!…
Мария (одновременно). Юпитер, ты сердишься, — ты значит неправ!
Иван Серг. О, я никогда не претендовал на Олимпийство, всегда спокойно взирающее на правых и виновных…
Мария. На что же вы претендовали, доктор?
Иван Серг. На неимение претензий: я человек жизни, а претензии мешают жить…
Мария. И вы всегда избегали всего мешающаго жить?
Иван Серг. Всякий нормальный человек, надеюсь, иначе и поступать не может.
Дим. А Ваня всегда и прежде всего нормальный человек!
Мария. И неужели, доктор, никогда в жизни вам не было скучно от вашей нормальности?
Иван Серг. Скучно от нормальности? Вы вот даже не понимаете, что за вздор сорвался у вас с языка, — ведь это все равно, что сказать — больно от здоровья! У вас с Дмитрием все понятия поставлены вверх ногами…
Мария. О, право, иногда некоторыя “нормальныя” понятия выглядят лучше, когда над ними совершишь такую операцию.
Соня. Но, ты прежде всего совершаешь эту операцию над понятием “нормальный”…
Мария. О, да, да, Соня, это понятие прежде всего нуждается в такой операции, иначе от него такой тощищей веет…
Иван Серг. (раздражаясь). А для меня давно уже этой тощищей, как вы выражаетесь, веет от подобных нелепостей…
Дим. У всякаго свой вкус!
Мария (одновременно). Они мешают жить спокойно и нормально людям жизни?
Иван Серг. Нет, успокойтесь, жить это никому не мешает. Жизнь идет мимо всяких нелепостей, игнорируя их, выбрасывая за борт без сожаления…
Мария. О, какое горе! Слышишь, Дим, жизнь выбрасывает нас с тобою за борт и даже не сожалеет об этом!
Дим. Ну, а мы выбросим за борт эту жизнь, так не гуманно обращающуюся с нами…
Иван Серг. Я знаю, Дмитрий, ты давно выбросил за борт все здравыя понятия!
Мария. И прекрасно сделал! Знайте же, доктор, эти здравыя ваши понятия больше всего на свете уродуют жизнь, больше всего мешают жить, отнимая у жизни блеск и красоту…
Иван Серг. О, мы скромные работники жизни за блеском и красотою не гоняемся, в гуще жизни много дела неотложнаго, хотя на первый взгляд и неприметнаго.
Соня. Да, столько дела!
Иван Серг. (продолжая). И вы своей проповедью погони за блеском и красотой, отнимаете у этого дела нужных ему работников. Этим вы, конечно, тормозите жизнь…
Дим. Если красота не нужна жизни, то чего стоит жизнь?
Иван Серг. Кто любит и ценит жизнь, для того она чего-нибудь стоит.
Мария. Да вы-то любите и цените жизнь, объясните же, доктор, за что вы ее любите, что в ней цените?
Иван Серг. О, моя любовь будет непонятна для вас, она ведь тоже совсем “нормальная!” И то, что я ценю, не имеет цены для вас: — Вы ведь “переоценили все ценности”.
Соня. Дим, нам, однако, нужно идти: тебя ждут дома…
Мария. Итак, Соня, мы на этих же днях обязательно увидимся… (протягивает ей руку).
Дим. Разве ты не с нами? (протягивает руку). Я так рад неожиданной встрече, Мария! — Опять зазвучали в душе те струны, которыя я считал оборванными безповоротно… (тепло). Ihr naht Euch wieder schwankende Gestalten!..
Мария. О, ты неисправимый поэт, Дим!
Иван Серг. Да, он не менее вашего помешан на “страшно красивом”…
Соня. Однако, доктор, вы, право, сегодня, как-то особенно злы!
Иван Серг. По неволе озлишься, Софья Андреевна, имея пациентами не людей, а сверхчеловеков”!..
Соня. Ну, будет вам, Иван Сергеевич! (протягивает ему руку). Вы остаетесь?
Иван Серг. Да, я здесь обедаю.
Мария. Бедный доктор, ему придется обедать в моей компании: я тоже обедаю здесь. Это не испортить вам аппетита, доктор?
Иван Серг. Помилуйте, за честь почту! Ведь и толстокожие умеют все-таки ценить, когда сверхчеловеки снисходят к ним…
Мария. Ну, вот доктор, наконец и смягчился. Идите же, Иван Сергеевич, закажите нам обед. (Иван Серг. идет в ресторан). До свидания, Дим! Знаешь, и у меня со дна души всплывают “давно забытыя мечтанья”… Встают тени, о которых я думала, что оне ушли безвозвратно…
Дим. Прошлаго тени реют над нами: оне не ушли, Мария!..
Мария (медленно). Реют над нами!
Соня. Ну, еще раз до свидания, Мария! Идем Дим!
Дим. Идем, идем! до скораго свидания, Мария! (Идут).
Мария. До свидания! Помни же, Соня, я жду тебя. (Громче). Я жду тебя, Дим! (Соня и Дим уходят. Мария долго стоит неподвижно и задумчиво смотрит им вслед. Затем говорит страстно): Любит, попрежнему любит!..
КОНЕЦ 1-ГО ДЕЙСТВИЯ.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
—————
Кабинет Дима. Письменный стол в безпорядке завален книгами, газетами, бумагами. На стенах портреты Байрона, Шелли, Нитцше, Пушкина, Лермонтова, Герцена и Белинскаго. На черном постаменте большой бюст Льва Толстого. Дим с закрытыми глазами полулежит на удобной кушетке. Неподалеку от кушетки кресло-качалка: на нем, с книгой в руках, сидит Соня, она громко читает начало второго действия “Потонувшаго колокола”.
Соня (громко читает). “Два мальчика, дети Генриха, один пяти, другой девяти лет, разодетые по праздничному, сидят у стола, перед каждым небольшой стакан с молоком. Фрау Магда, также одетая по праздничному, входит справа в комнату. В руке у нея букет цветов, называющихся “небесный ключ”. Раннее утро. Становится светлее и светлее.
Фрау Магда.
Вот детки, посмотрите, что нашла я.
Как раз за садом целая лужайка
Усеяна цветами. Мы теперь
Для праздника отцовскаго украсим
себя достойно.
Первый мальчик.
Мне…
Второй мальчик.
Дай мне букетик.
Фрау Магда.
Обоим по пяти цветков, из них
Один бы мог открыть вам двери рая.
Ну, пейте молоко, поешьте хлеба,
И мы пойдем. До церкви далеко.
Соседка (у окна)
А вы уже не спите?
Фрау Магда.
До того ли?
Всю ночь не в силах глаз сомкнуть
Не от заботы, нет, — и так свежо мне,
Как будто бы спала я как сурок.
Я думаю, день светлый будет.
Соседка.
Светлый.
Дим (прерывая чтение). Мучительно, как пред грозою!..
Соня (тревожно). Что ты, Дим?!.
Дим. Мучительно, душу томит эта атмосфера сытаго довольства: сейчас ударит гром!..
Соня. Ты знаешь дальше?..
Дим. И оттого мне легче. Когда я, в первый раз, смотрел на сцене, я чуть не задохся в начале второго акта: о, самыя трагичныя места — слезы, выстрелы, все житейския крушения — все легче душной атмосферы, где накопляется электричество… Гроза освежает…
Соня. Но, те, на чью голову падают удары…
Дим. Есть муки более ужасныя, такия муки, пред которыми всякий удар жалкая, ничтожная игрушка!..
Соня. Дим, у тебя опять совсем разстроены нервы!..
Дим. Может быть, Соня!.. (пауза). Читай, я слушаю…
Соня (продолжает чтение изредка тревожно поглядывая на Дима. Дим, в начале чтения, опять закрывает глаза).
Фрау Магда.
Ведь вы пойдете с нами? Да? Пойдемте!
Не тяжела дорога с нами будет;
Чтоб детския ножонки не измучить,
Мы поплетемся тихо, шаг за шагом,
Хотя сказать по правде вам, туда бы
Хотела я лететь, а не идти:
Так радостно в душе от нетерпенья.
Соседка.
Ваш муж, домой, не возвратился ночью?
Фрау Магда.
Да, как же — мог он? Я счастлива буду
Узнать, что мирно колокол висит,
Когда приход сегодня соберется,
Не много было времени дано,
И, не щадя себя, он торопился.
Когда бы хоть часок”…
Дим (задремал). Душно! (вскакивает).
Соня (испуганно). Что ты, Дим!?
Дим. Задремал, скверно задремал (нервно ходит по комнате).
Соня. Ты совсем болен: я попрошу Ивана Сергеевича зайти к тебе.
Дим (грубо). Очень нужно!
Соня. Но, я тебя очень прошу, Дим, позволь, а то я буду безпокоиться… Ну, что тебе стоит, дорогой мой!
Дим (холодно). Хорошо, хорошо, делай как хочешь… (садится в кресло, задумывается).
Соня. Читать больше не будем? (идет к письменному столу). Дим, ты просмотрел уже корректуры?
Дим (не вникая). Корректуры?
Соня. Да, ты их уже просмотрел?
Дим (попрежнему). Просмотрел, просмотрел… (опомнившись) что? О чем ты говоришь?
Соня. Я спрашиваю, ты просмотрел корректуры?
Дим. Нет, Соня, не смотрел. (Думая о другом). Бог с ними, Бог с ними! (опомнившись). Просмотри их, Соня!
Соня. Но, ты хотел еще сделать исправления?
Дим (разсеянно). Не стоит… все равно. Нет, я не буду делать исправлений, все равно… (входит незнакомая дама).
Незнакомая. Простите, тысячу раз простите мою назойливость: я осмелилась придти к вам: честь имею рекомендоваться — горячая поклонница вашей поэзии, горячая поклонница…
Дим (мрачно). Очень приятно…
Незнак. Больше я ничего не скажу вам: ни имени, ни фамилии. Что в имени тебе моем? Не правда ли? Еще Шекспир сказал, — “Как розу не зови, а аромат останется все тот же”…
Дим. Чем могу служить?
Незнак. Служить? Да, я просто так, — захотелось посмотреть на вас. Простите, вы может быть заняты? Может быть я отнимаю у вас драгоценное время, нарушаю вдохновение? знаете, я без ума, совсем без ума от ваших “Алчущих истины”. И я принесла свой экземпляр с просьбой сделать на нем вашу подпись: хочу иметь ваш автограф. Вы не откажете мне (вынимает книгу).
Дим. С удовольствием, с удовольствием (берет книгу и идет к столу). Позвольте вам представить, — моя жена.
Незнак. (бросаясь к Соне). Очень рада!.. Дорогая, милая, вы не поверите, как мне приятно… (вполголоса). Правду ли говорят, что муж ваш серьезно нездоров?
Соня. Да, у него нервы не совсем в порядке…
Незнак. О, это ничего! В наш нервный век у кого же в порядке нервы? Уж без этого теперь нельзя, но это пройдет, это пройдет: — я сама ужасно страдала нервами…
Дим (подавая ей книгу). Вот, я исполнил вашу просьбу…
Незнак. (пожимая его руку). Не знаю, как благодарить вас: спасибо, тысячу раз спасибо, дорогой мой! Так у вас, говорят, нервы?
Дим (неохотно). Да, немного…
Незнак. Но, я говорю, это пройдет: я сама, знаете, ужасно страдала нервами… (короткая пауза). Простите — вы не разсердитесь? Вы позволите задать вам один вопрос?
Дим. Сделайте одолжение: я весь к вашим услугам. Но, что же мы стоим? — Садитесь, пожалуйста.
Незнак. Спасибо, дорогой мой (садится). Видите ли, недавно в одном обществе спорили по поводу ваших “Алчущих истины”, ужасно спорили!..
Дим (иронически). Даже ужасно?!
Незнак. Да, да,да — ужасно спорили, говорю я вам. Что вы хотели сказать своим мрачным персонажем, появляющимся всякий раз только для того, чтобы сказать: “Мираж, мираж, мираж!” Хотели ли вы просто осмеять распространенный, в наши дни, тип скептика, для котораго все, все мираж — мое мнение, что именно таково было ваше намерение: вы хотели пригвоздить к позорному столбу, сделать посмешищем это грустное порождение нашего тревожнаго, грустнаго времени, когда безверие и скептицизм…
Дим (нетерпеливо). О, вы совершенно правы!
Незнак. Правда! как я рада, как я рада, да-с, говорю я, — и в этом, по моему мнению, громадное, неоценимое общественное значение вашего поэтическаго, вашего несравненнаго творения, что вы так безстрашно, в такое тяжелое время, когда разъедающий, все разбивающий в прах скептицизм…
Дим (иронически). О, вы, как я вижу, очень не любите скептицизма?!.
Незнак. Вы правы: очень, очень — не менее вас. А представьте себе, нашлись такие, которые настолько не поняли ваших истинных намерений, что говорят, будто…
Дим (раздраженно). Ну, мало ли глупостей говорят?!.
Незнак. Да, да — вы бедный: сколько непонимания, возмутительнаго непонимания приходится встречать вам — это должно быть так тяжело! А эти газеты, эти журналы, где критические отзывы пишутся только из-за построчной платы!
Дим. О, я никогда не читаю критических отзывов о своих произведениях…
Незнак. И хорошо делаете, очень хорошо, поверьте мне… Но, знаете, в следующем произведении — ведь вы наверное уже пишете, или, по крайней мере, в тиши кабинета, обдумываете новое произведение? — так вот, в новом произведении, я советую вам, как-нибудь рельефнее и так, чтобы не было никакой возможности сомневаться в ваших намерениях, — провести ту же великую мысль…
Дим (раздраженно). Большое спасибо за совет!
Незнак. О, вы не обижайтесь, дорогой мой, не обижайтесь на мою дерзость: я человек откровенный и прямой, да к тому же желаю вам только добра…
Дим (почти резко). Спасибо, спасибо! (пауза).
Незнак. А скажите, будьте любезны, каково будет ваше новое произведение, которым вы подарите нас, ваших горячих поклонников?
Дим (не отвечая, — Соне, которая сидит за письменным столом и просматривает корректуры). Соня, который час?
Соня. Без двадцати минут час…
Незнак. (вставая). Вы, простите, будьте добры, мою безцеремонность: я, верно, отнимаю ваше драгоценное время? Но, я иду, иду: простите великодушно, поэты должны быть великодушны.
Соня (стараясь замять неловкость). Это он хочет знать, не пора ли принимать лекарство? Еще рано, Дим! — Вы не обижайтесь, пожалуйста…
Незнак. Нет, нет, что вы дорогая! До свиданья, до свиданья…
Дим (подавая руку, холодно). Будьте здоровы!
Незнак. (Соне, которая идет провожать ее). Я отлично понимаю, дорогая, у него нервы не совсем в порядке, а я утомила его своей болтовней: ведь при нервных болезнях главное — покой, совершенный покой: говорю вам, я сама ужасно страдала нервами и потому знаю… (выходит).
(Дим нервно ходит по комнате. Соня возвращается).
Соня. Тебя утомила эта нелепая поклонница!
Дим. Еще одно, одно только мгновение и я послал бы ее ко всем чертям! Да, несколько таких поклонниц и можно повеситься!
Соня. Бедняга ты мой!
Дим. Какая слабость, смертельная слабость! (ложится на кушетке и закрывает глаза. — Вполголоса). Душа как в неволе томится!
Соня (за столом). Что ты, Дим?
Дим. Ничего, Соня, право ничего. (задумывается). Душно, о как душно! сейчас ударит гром!
Соня (тревожно). Да, что с тобою, дорогой?
Дим (медленно). Гром освежает. (Быстро). Со мною? Да ничего же, право ничего…
Соня. Зачем ты так волнуешься? успокойся, успокойся, прошу тебя!
Дим. Ты говоришь, я волнуюсь? Может быть, может быть… Да, да я волнуюсь, Соня!
Соня. Ну, полно же, перестань!
Дим. Ты не обращай внимания, Соня: я просто устал. Меня утомила эта дура… (пауза). Соня, а Соня?
Соня. Ну?
Дим. Слушай. (Не решаясь). Ты просмотрела уже корректуры?
Соня (сдерживая охватывающее ее волнение). Да. (Идет к столу). Сейчас окончу, пойду к Ивану Сергеевичу и по дороге зайду на почту отправить корректуры…
Дим (разсеянно). Да, да, пожалуйста!
Соня (над корректурами). А может быть, ты бы сам еще просмотрел их?
Дим (поспешно). Нет, нет, Бог с ними, Бог с ними, отправь их, пожалуйста!
Соня. Ну, хорошо, хорошо. Вот оне и готовы. (Встает). Я, значит, сначала на почту, а потом к Ивану Сергеевичу.
Дим. Соня! (встает). Дорогая Соня! прости меня, голубка, я не могу, слышишь не могу…
Соня. Ну, что с тобой, говори, говори же прошу тебя!..
Дим. Я… я пойду к Марии: я должен видеть ее.
Соня (через силу улыбаясь). Зачем же ты волнуешься, Дим? Иди, ведь я только и живу одним желанием, было бы тебе хорошо!
Дим. О! Соня, я так виноват пред тобою, так виноват! (со слезами в голосе). Хорошая, добрая моя, Соня!
Соня (сдерживая волнение). Довольно, довольно, дорогой! успокойся, прошу тебя…
Дим. Святая моя, хорошая (нежно целует ее в лоб).
Мария (останавливаясь на пороге). Семейная идиллия!
Дим (со слезами в голосе). Здесь нет идиллии, Мария!
Мария. Ну, значит, наружность иногда обманчива… Ты собираешься куда-нибудь, Соня?
Соня. Да, мне нужно идти. (Быстро выходит).
Мария. “Нависли тучи грозовыя?”
Дим. О, еще как нависли!
Мария. “Над седой пучиной моря — ветер тучи собирает!”
Дим. (Медленно). Ветер тучи собирает!..
Мария. (С блестящими глазами). О, как бы я хотела увидеть тебя, хотя один раз, хотя на одно мгновение — “черной молнии подобным”, хотя на одно мгновение, Дим!
Дим. (Не слушая, печально). Мария, что нужно в жизненных бурях?
Мария. Нужна крепкая совесть! (Пауза, прищурив глаза). У тебя, Дим, совесть мягкая, мягкая как воск, пожалуй, еще мягче… Еще нужно умение крепко спать по ночам, что бы ни происходило днем! (Короткая пауза). Ты не спишь, Дим, крепко по ночам?! Осенняя вьюга сорвала увядший листок и завертела его в вихре — вот Дим мой — в жизненной буре!..
Дим. (Тоскливо). Увядший листок…
Мария (с чувством). “Дубовый листок оторвался от ветки родимой
И в поле умчался, жестокою бурей гонимый!”
Дим. (После паузы). Одно мне осталось — слагать красивыя сказки и ими тешить — баюкать ослабевающих на жизненном пути.
Мария. О, если ты можешь слагать красивыя сказки, те сказки, от которых сильнее бьется сердце и на базаре житейской суеты и прозы расцветают прекрасныя розы мечтаний, то тебе еще много осталось…
Дим. Сказки с парением в высь, сказки о гордом, свободном духе человека?
Мария. О волшебных замках с башнями, уходящими за облака — на высоте, недоступной для дрязг и пошлости.
Дим. Сказки о возможности красивой, кипучей, сильной и храброй, дерзки отважной, свободной жизни!..
Мария. О мечтах дерзновенно безумных и детски наивных!..
Дим. Да, и детски наивных!..
Мария. (Садится в качалку и качается). Дим, убаюкай же меня сказкой, красивой сказкой, дерзновенно - отважной и детски - наивной… (Закрывает глаза).
Дим. Сказкой? (Пауза). Лучше я разскажу тебе правду, Мария!..
Мария. Только красивую!..
Дим. Горькую правду!..
Мария. Но и красивую!..
Дим. Я импровизирую… Слушаешь?
Мария. Слушаю, Дим.
Дим. Долго, долго носился я по бурным волнам, могучаго, грознаго моря, разбившаго мой некрепкий корабль — и в одинокой душе моей было так холодно, что я жаждал лишь одного, как бы эти холодныя волны скорее поглотили меня. Нигде кругом ничего не было кроме этих холодных волн безконечнаго моря и с необъятностью его могла поспорить только ледяная безнадежность, царившая в душе моей. Я жаждал конца… — и вдруг сноп ярких лучей прорезал непроницаемую тьму и предо мною, на прекрасной скале, в венце из света, стояла ты и в душу мне лились — умиротворяющее тепло, бодрящая сила, властный призыв! И я простер к тебе мои руки с мольбой, я хотел крикнуть: “я иду к тебе мое солнце!” Но, я увидел грусть на прекрасном лице твоем и из груди моей, вместо радостнаго крика, вырвался мрачный вопль отчаяния — “прощай!” И волны влекли меня снова в темную пучину холоднаго моря, я простирал мои руки к тебе и все дальше был от тебя, все отчаяннее повторял безнадежное “прощай!” И, наконец, свет снова совершенно погас, ты исчезла и умерли в душе светлые проблески грёз и надежд… И я, всею душою молил у неведомых сил, распоряжающихся судьбою, дать мне скорее конец. Но, оне не слыхали моей отчаянной мольбы и судили иначе. Порывом бешеных волн я был выброшен на безплодный, пустынный берег, где царствовала все та же холодная ночь. Я побрел без цели и знания, куда я иду? по острым каменьям, безжалостно разрывающим усталыя ноги. Я чувствую, что ноги мои тонут в грязи липкой и смрадной, обливаются кровью… Но, я не обращаю на это внимания, так как и сердце мое изорвано и истекает кровью и в душе моей такая же ночь, как и кругом. Я слышу — неподалеку бушуют волны и мечтаю о том, что, авось, обрыв недалек и одного мгновения будет достаточно, чтобы дать мне забвение… — навсегда!…
Мария. (Не открывая глаз). В стиле приподнятом, но все же красиво!
Дим. А теперь… теперь смерть пришла и смотрит в очи, зовя и гипнотизируя: страстно хочется отдаться ея холодным объятиям, сулящим вечный покой, вечное забвение, вечный отдых… И ничего, ничего не жаль, так как все кончается за этой гранью раз навсегда — и ничего больше не будет… Но, чего-то сжимается, мучительно сжимается мятежное сердце и… плакать хочется, плакать в последний раз!..
Мария. (Быстро встает и ходит по комнате большими шагами). Не надо слез, не надо, смерти! (Пауза). Надо жить, жить, жить!
Дим. (Заражаясь ея настроением). Да, жить, жить!
Мария. Да, ты должен, слышишь, Дим, должен жить! я еще увижу тебя хоть один раз, хоть на одно мгновение “черной молнии подобным!”
Дим. (Горько). “Фантастични думи, фантастични Мрии!..”
Мария. (Уверенно) Я покажу тебе, что все фантазии мои осуществятся!
Дим. Ты говоришь так уверенно!
Мария. Запомни, я покажу тебе это, Дим!
Дим. Что дает тебе такую непоколебимую уверенность?
Мария. То, что я так хочу: не вера, а желание двигает горами!..
Дим. И ты хочешь двигать горами, Мария?
Мария. Да, Дим, хочу. (Сверкая глазами). Безумно хочу!
Дим. “О, неутомимая, о, безумная жажда желать!..”
Мария. Безумная, ты говоришь безумная, Дим? Верно, верно, твоя правда, я… (в изступлении) я безумная, совершенно безумная! И — да здравствует безумие!..
Дим. “Безумство храбрых, вот мудрость жизни!”
Мария. Безумство храбрых! — Браво, Дим! Да, да, — да здравствует безумство храбрых, храбрых с крепкой совестью! Я хочу, я буду безумно храброй, будь и ты храбр, безумно храбр, Дим мой!
Дим. И мы… Мы увидим небо, Мария?..
Мария. О, да, — небо, мы увидим небо: другие не увидят его так близко! (Короткая пауза). И еще, еще… — Над седой пучиной моря ветер собирет тучи и я увижу Дима, моего Дима, “черной молнии подобным!”
Дим. О, Мария!..
Мария. (Ходит по комнате. Вполголоса). Сжечь корабли свои, святыню души поставить на карту, на одну карту? С вершины горы, закрыв глаза, броситься в бездонную пропасть, одним ударом разсечь Гордиев узел — будь что будет?! (Пауза). Ни за что, никогда!.. (Усталым голосом, громко). “То пылкой юности моей был сон; пусть он забудется!..”
Дим. (Тоже цитирует). “Воля Норн, чтобы мы с тобою шли вместе. Изменить того нельзя!.. Я…”
Мария. (Прерывая, тоже цитирует). “То дело прошлое, то время я забыла. Забыть должна я и хочу забыть!”
Дим. О, нет, нет ты не должна забывать, ты не можешь забыть! Да и только что ты хотела совсем иного!..
Мария. Ах, Дим! Пламя свечи, вынесенной на ветер колеблется в разныя стороны: пока ветер вовсе не загасит его. (Грустно). Пора моей свече погаснуть, Дим! Гореть я не могу, чадить не стоит!..
Дим. О, нет, твоя свеча может, должна гореть, гореть ярко и прекрасно, подобно звезде путеводной!..
Мария. (С слабой улыбкой). Дим говорит так уверенно?
Дим. Да, да, да — уверенно, Мария! — Ведь желание — желание сказала ты — двигает горами, а я… (Сильно). Я этого хочу!
Мария. (оживляясь). Дим может, Дим умеет хотеть?
Дим. О, когда его вдохновляет Мария, он многое может!
Мария (все более и более увлекаясь). Как хорошо, как прекрасно, много желать, много мочь! Взойти на высокую гору, увидеть у ног своих весь мир и пожелать всего и все получишь!..
Дим. О, пожелай лишь, Мария! и мы взойдем на высокую гору — мир будет у ног наших: мы пожелаем всего и все возьмем! И крылья выростут у нас, и мы поднимемся высоко, высоко, к облакам, за облака!
Мария. И мы… Мы увидим небо?
Дим. Никто не видел его так близко!
Мария. Пламя свечи ветер снова наклоняет в другую сторону!..
Дим. И пусть, пусть тогда — “над седой пучиной моря ветер тучи собирает!” Пусть говорю я…
Мария. Ты обретешь крепкую совесть и (хлопая в ладоши с лихорадочно сверкающими глазами). я… я увижу тебя “черной молнии подобным!” (входит Соня).
Соня. Дим, иди скорее, тебя ждет Иван Сергеевич, — ему некогда!
Дим. Сейчас, сейчас! (идет).
Мария (медленно). Здесь не надо доктора. (Дим выходит).
Соня (пристально смотрит на Марию. После паузы). Мария, я отдаю тебе все, всю мою жизнь, все мое счастье — все отдаю! Но, если, если ты еще больше измучишь его, слышишь, если ты заставишь его снова страдать, я… я никогда не прощу тебе этого, Мария!.. (в изнеможении опускается на кушетку).
Мария (порывисто, бросаясь пред нею на колени и целуя ея руку). Соня, дорогая моя Соня, как я виновата пред тобою!..
Соня. Мария, что ты делаешь, ты с ума сошла, перестань же, умоляю тебя!..
Мария (рыдает пред нею на коленах). Соня, дорогая, моя, я так безконечно виновата!
КОНЕЦ 2-ГО ДЕЙСТВИЯ.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.
————
Двойной номер в гостинице, занимаемый Марией. Письменный стол: на столе букеты роз, преимущественно красных. Над столом гравюра с картины Беклина “Остров мертвых”. Справа разостлан ковер, на нем большая кушетка-диван и два глубокия кресла. Горит красный, висячий фонарь. Прямо — арка, завешенная портьерами: в глубине за портьерами темно. Мария большими шагами ходит по комнате, скрываясь за портьерой и снова появляясь.
Мария. Крепкая совесть, крепкая совесть! О, если бы не было этих ужасных сомнений, колебаний, этого страха, — я… я имела бы крепкую совесть… Нужно, ведь, желать иметь ее, а я не знаю, не лучше ли от всего, всего отказаться?.. (стучат). Войдите! (входит незнакомая дама).
Незнак. Простите, что я так поздно, но я была уже у вас днем и мне сказали, что вас можно застать дома только вечером…
Мария. Ничего, ничего. Садитесь, пожалуйста! (садятся. Пауза). Чем я могу служить вам?
Незнак. Видите ли, голубушка, мы хотим устроить, с очень симпатичной, благотворительной целью, нечто в роде литературно-музыкальнаго вечера…
Мария. Но, я не играю, не пою, не читаю…
Незнак. Да, да, да, но мы ожидаем от вас другого рода помощи — мы разсчитываем, что вы поможете нам привлечь к участию, к участию в вечере, нашего уважаемаго поэта, Дмитрия Александровича…
Мария. Отчего же вы не обратитесь прямо к нему, причем же я здесь?
Незнак. Ах, я была у него уже несколько раз, но все получала ответ — болен, болен. Между тем, ведь прекрасно известно, что сейчас он не настолько болен…
Мария. Ну, обратитесь в таком случае, к жене его, Софье Андреевне: она передаст ему вашу просьбу.
Незнак. Да, я уже думала об этом, но знаете ли, я плохо разсчитываю на нее: жены в таких случаях плохия союзницы: ей, наверное, кажется, что муж опасно болен, нуждается в покое и проч. и проч. А нам, знаете, очень хотелось бы привлечь его к участию: это, без всякаго сомнения, соберет публику, много публики, не правда ли?
Мария. Да, но я все же не понимаю, решительно не понимаю, отчего вы обращаетесь с этим ко мне?
Незнак. Но, ведь, Боже мой, ведь известно же, что вы имеете на Дмитрия Александровича особенное влияние: он вам наверное не откажет…
Мария. (резко). Вы ошибаетесь, сударыня!
Незнак. Нет, нет, голубушка, вы уж не отказывайтесь помочь нам в этом святом деле: ведь вечер мы устраиваем в пользу голодающих: вы, конечно, знаете, что в Херсонской губернии, в Бессарабии настоящий голод! Итак, ну ради этих несчастных, голодающих…
Мария. Какое вам, сударыня, дело до голодающих?
Незнак. Ах, как вы можете так говорить? (входит Иван Сергеевич).
Мария. (мрачно). Говорю, что думаю.
Незнак. Ну, простите, что вас потревожила… Очень жаль, очень жаль… Прощайте!..
Мария. Желаю вам успеха. (Незнак. уходит). Чему обязана я?
Иван Серг. Здравствуйте! (мрачно). и пожалуйста постарайтесь быть серьезной, если умеете — я пришел не для шуток!
Мария. Какое грозное предисловие и, кстати сказать, предисловие, как бы выразиться… очень, очень не тактичное; разве, приходя за делом, начинают с дерзостей? Садитесь, Иван Сергеевич!
Иван Серг. (садясь). Спасибо! (пауза).
Мария. Я слушаю вас, Иван Сергеевич!
Иван Серг. Дело совсем не сложно: я, как доктор, обязан сказать вам, что здоровье Софьи Андреевны внушает мне самыя серьезныя опасения…
Мария (тревожно). Что вы говорите? В самом деле?
Иван Серг. Да-с, в самом деле, самыя тревожныя опасения, говорю я вам! (раздражаясь). И здоровье ея подорвано не фантазиями и бреднями лезущаго в сверхчеловеки, а настоящим, действительным, человеческим подвижничеством!
Мария (взволнованно). Как должна я понимать это, доктор?
Иван Серг. Да что тут как понимать? понимать очень просто — и бросим все ненужныя предисловия, осторожные подходцы, — пожалейте вы ее, да, пожалейте!..
Мария. Что это значит, Иван Сергеевич?
Иван Серг. Послушайте, не сердитесь на меня — я скажу вам прямо — бросьте вы свою игру с Дмитрием (не давая ей говорить); ведь вы развлекаетесь от скуки, забавляетесь игрушками, которыя бросите, вдосталь наигравшись, а эти игрушки, знаете ли, грозят…
Мария (очень волнуясь). Но, какое вы имеете право, доктор?
Иван Серг. Ах, вы все о правах: право, право! Да имейте же, сколько-нибудь сердца!
Мария. Но, это не ваше дело, господин доктор!
Иван Серг. Не мое дело, правда, совершенная правда, что не мое дело!.. Но, как порядочный, как честный человек, я счел своим долгом предупредить вас о последствиях, которых вы, — кто вас знает? может быть их то вы и не ожидали?!.
Мария (овладев собою, громко). Порядочный, честный человек! не доводите меня, будьте добры, до того, чтобы я вынуждена была указать вам на дверь!
Иван Серг. (уходя). Это, конечно, легче всего, это легче всего, но и этого вы не умеете сделать без трагической позы в высоком штиле!.. (останавливаясь на пороге). Бездушная комедиантка! (уходит).
Мария (нервно ходит по комнате). Нахал! (останавливаясь). О, за что они мучат, за что терзают меня? (пауза. Опять ходит по комнате). И какие же нахалы, какие подлецы эти честные, порядочные люди! (входит Соня). Соня, дорогая моя, как я рада тебе! (порывисто целует ее). Спасибо, спасибо, голубка, что зашла!
Соня. Завтра я уезжаю и мне захотелось еще раз увидаться с тобою, Мария… (через силу) попрощаться…
Мария (грустно). Ты уезжаешь, Соня? Куда, зачем?
Соня (грустно улыбаясь). Зачем? Тяжело мне здесь, да и надо же что-нибудь делать надо работать: я еду в деревню, учительницей в сельскую школу…
Мария. В деревню, учительницей? Но, твое здоровье, Соня?
Соня. Э, знаешь ли, труд — это лучший целитель всех недугов, право!..
Мария. Но, все же, Соня!..
Соня. Право, ничего: увидишь, увидишь, как я поправлюсь там… (пауза).
Мария. А Дим, Соня?!
Соня. Теперь я не нужна ему, Мария — я оттого и уезжаю.
Мария. Соня, ты можешь ошибаться, теперь ты, может быть, нужна ему больше, чем когда-нибудь!
Соня. Нет, нет, я знаю, что говорю. (Пауза. Тяжело). Довольно, Мария, об этом! (пауза).
Мария. Соня, ты хоть изредка будешь писать мне?
Соня. Зачем, Мария? (мягче). Мне, право, не о чем будет писать.
Мария (в раздумьи). Но, Боже мой, в деревне такая тоска, такая скука, за сердце хватающая скука! — особенно в долгие, осенние вечера, когда мелкий дождь назойливо стучит в окошко… брр!.. я не вынесла, право не вынесла бы этого!..
Соня (с слабой улыбкой). Я буду занята работой, Мария, да я и привыкла к скуке. Три года в этом ужасном, северном захолустьи меня ко многому, многому приучили… (пауза).
Мария (со стоном). О, Соня, Соня, как я виновата перед тобою!
Соня (обнимает ее). Перестань, Мария, перестань дорогая, — не станем больше говорить об этом. Никто ни в чем не виноват… (с мольбой). Пощади меня! (уходят вдвоем за портьеру и там разговаривают вполголоса: сцена, во все это время, остается пустой).
Соня (выходя из-за портьеры). Еще у меня есть одна большая просьба к тебе…
Мария. Говори, говори, Соня!
Соня. Скажи Диму, я больше не увижу его: я не хочу еще раз разстраивать, еще раз мучить его, — да так вот, — скажи Диму, что если… если, когда-нибудь, я буду нужна ему… пусть позовет и я — я приду.
Мария. О, Соня! (Крепко и долго целуются. Соня выходит).
Мария. (Долго стоит неподвижно). Крепкая совесть, крепкая совесть! У меня ея нет!.. Доктор — порядочный и честный человек говорит, что у меня совсем нет совести, (горько улыбаясь) но и безсовестность у меня не крепкая, совсем не крепкая… Бедная Соня, бедная Соня! А как бы она могла быть счастлива со своим Димом! И я отнимаю у нея это счастие… Зачем, во имя чего? Разве я сама буду счастлива, разве я дам счастье ему, разве не разобью я и свою святыню, свою любовь и свое и его счастье? (Пауза). Мираж, Мираж, Мираж! и я подобно его “Алчущим истины” увлекалась миражем? Да, что же это такое, да зачем, зачем все это? (Тоскует). Кто даст мне ответ, кто поможет развязать Гордиев узел? (Пауза. Загадочно). Гордиевы узлы не развязываются, а разсекаются… да разсекаются! (По корридору слышны шаги Дима). Бедный Дим! лучше бы теперь не приходить тебе, лучше бы вовсе не приходить тебе! (Бежит быстро за портьеру. Входит Дим).
Дим. (Входит напевая). “В белых перьях статный воин — первый в Дании боец!” — Мария, Мария — где ты Мария? (Мария не отвечает). “В белых перьях статный воин, первый в Дании боец!” Где же это она? (Ходит по комнате). Какое зловещее, трагическое освещение! (Смотрит на фонарь). Даже жутко становится, сердце сжимает тоска! “В белых перьях”… Куда бы она могла уйти? (Звонит в электрический звонок). Кажется никуда не собиралась. (Входит горничная).
Горничная. Что прикажете?
Дим. Барышня не сказала куда она ушла и на долго ли?
Горничная. Нет, да оне, кажется, никуда не уходила, сейчас еще у них были…
Мария. (Из-за портьеры). Я дома, Дим, обожди, сейчас выйду!
Дим. А! (Горничной). Можете идти. (Горничная уходит). Отчего ты молчала, Мария, неужели спала?
Мария. Нет.
Дим. Что же ты там делаешь?
Мария. Собираюсь с духом!
Дим. Собираешься с духом? Для чего? Что ты хочешь сделать?
Мария. (Загадочно). Разрубить Гордиев узел.
Дим. (После паузы). Кто был у тебя, Мария?
Мария. О, многие! Был между прочим — порядочный и честный человек, вздумавший читать мне наставления: я указала ему на дверь…
Дим. Иван Сергеевич? Что ему надо от тебя?
Мария. (Не отвечая). Была какая-то дама, повидимому, большая поклонница твоего таланта. Просила меня употребить свое особенное влияние, чтобы ты согласился участвовать на вечере, в пользу голодающих.
Дим. Что же ты сказала ей?
Мария. Я спросила ее, какое ей дело до голодающих?
Дим. Ну?
Мария. Что же ну? Ей пришлось удовлетвориться этим вопросом. Вероятно, разобиделась, (Пауза). Была Соня.
Дим. (Тревожно). Соня?
Мария. Да, Соня, Она, завтра уезжает в какую то деревню, где будет сельской учительницей, хотела еще раз повидаться со мною. Тебя она не хочет видеть, не хочет еще раз разстраивать, мучить тебя.
Дим. (Мрачно). Бедная!..
Мария. Просила передать тебе, что если когда-нибудь, она будет нужна тебе, то чтобы ты позвал ее и она придет…
Дим. О, Соня!
Мария. (Выходит из-за портьеры. У нея очень усталый вид). И знаешь-ли, Дим, я советовала-бы тебе не откладывать этого в долгий ящик: все равно — позовешь когда-нибудь, так зови скорее, зови теперь же!..
Дим. Что говоришь ты, Мария?
Мария. Ведь ты не можешь обходиться без няньки, а няньки лучше Сони, тебе во век не сыскать… Я же, я вовсе не гожусь в няньки…
Дим. (Пораженный). Что значат эти речи, что с тобой, Мария?
Мария. (Не отвечая). Она вынянчит еще, может быть, не одно жизнерадостное произведение, предназначенное разгонять мрак и уныние в людских душах, не одну красивую сказку, — с парением в высь, а я… я только разобью, исковеркаю жизнь, таящую в себе (насмешливо) великия возможности для страждующаго, сбившагося с пути человечества!
Дим. (Горько). О, что с тобою? Что с тобою, Мария?
Мария. Я вняла морали порядочнаго и честнаго человека!
Дим. Они разстроили тебя, Мария?!
Мария. Не говори глупостей, Дим! Я в здравом уме и твердой памяти… (Пауза). Дим, уже десять часов, — тебе пора спать… Спокойной ночи!..
Дим. (Со стоном). Господи, да что же это, наконец, такое?
Мария. Я хочу, хоть один раз в жизни быть благоразумной, быть твоей нянькой… Хоть один раз — на прощанье!..
Дим. На прощанье? Ты говоришь — на прощанье, Мария?
Мария. Позови Соню и она придет, будет няньчить тебя, а я… я возьму ея место сельской учительницы.
Дим. Ты возьмешь место сельской учительницы? Мария, к чему эти шутки?
Мария. (Серьезно). Я вовсе не шучу, Дим, вовсе не шучу, поверь мне… Помнишь? — “Опомнись, пробудись, безпечный! великий грех без пользы занимать на Божьем пире место!” Слышишь? Великий грех! О, великие и малые грехи угнетают мою бедную душу — пора, настал час покаяться!..
Дим. Вздор, все вздор! Что за безумие одолевает тебя, Мария?
Мария. (Не слушая). “Великий грех без пользы занимать на Божьем пире место!” Я… я, наконец, не хочу быть больше великой грешницей, хочу очиститься покаянием!.. (Хохочет). Я хочу приносить пользу, Дим!
Дим. Пользу? Какую пользу?
Мария. (Не слушая). Пользу — народу, обществу, человечеству… (Хохочет).
Дим. (Тревожно). Ты нездорова, дорогая Мария!
Мария. (Спокойно). Я совершенно здорова, Дим, в здравом уме и твердой памяти! (В изнеможении опускается на диван). Только, только я хочу спать, безумно хочу спать! (Закрывает глаза).
Дим. (Опускаясь перед нею на ковер). “В палящий зной, по необъятной, песчаной пустыне шел одинокий путник, шел к заветной, священной цели, вдохновлявшей его и облегчавшей нечеловеческия тягости пути. И чем больше утомлялись его ноги, чем больше жажда мучила его, тем больше взгляд его светился огнем торжества. А впереди, впереди была все та же песчаная пустыня, пустыня и больше ничего. В сердце путника прокралось, в первый раз, сомнение: огонь торжества начинал потухать во взоре… И вдруг путник… вскрикнул от радости: впереди он увидел цветущую долину со свежей, сочной травой, с ручьем, задумчиво журчащим, с лесом, манящим отдохнуть в его прохладе. Путник ускорил шаги, но его ждало разочарование: через несколько мгновений…
Мария. (Перебивая). Перед взорами его появился мрачный персонаж из “Алчущих истины” и трижды воскликнул: “Мираж, Мираж, Мираж!”
Дим. Да, путник убедился, что он обманут Миражем и в безсилии опустился на раскаленный песок. И с тех пор, всякий раз, как только в грудь его проникало сомнение, сейчас же он был наказываем обманчивым миражем…
Мария. (С насмешкой). Нравоучительно, очень нравоучительно, Дим! Ты подаешь блестящия надежды!
Дим. (Не слушая). Но вот, в конец усталый от долгаго и утомительнаго пути, десятки раз жестоко обманутый миражем…
Мария. Однако, сомнение часто посещало твоего путника!..
Дим. Путник увидел впереди себя заветную цель своих пламенных стремлений. Безумная радость охватила его, но страх сковал его сердце, а что если и это мираж? — и он не мог сделать ни одного шага вперед.
Мария. Если бы я была поэтом, то я так и заставила бы его умереть в виду заветной цели, которая, на этот раз, в действительности оказалась бы не миражем. Сколько иронии в таком конце и вместе с тем, ведь это наилучший конец: у цели, заветной цели, не оскверненной достижением ея, не запачканной обладанием.
Дим. Путник не мог сделать ни одного шага вперед, ибо чувствовал и ясно сознавал, что обман на этот раз, непременно, убьет его: есть радость, разочарование в которой пережить нельзя!..
Мария. (Открывая глаза). Путник позови Соню! (Зло). Она прекрасно “жар сердца утолит!..”
Дим. (Вскакивая). Мария, ты смеешься надо мною!..
Мария. (С злым смехом). “Юнкер Шмидт, честное слово, лето возвратится!” (Встает).
Дим. (Задыхаясь). Мария, это слишком! О, Мария!
Мария. (Холодно, спокойно, зло). Ты бы годился, Дим, в трагические актеры!
(Дим безсильно и безмолвно опускается в кресло, закрыв руками лицо. Мария большими шагами ходит по комнате).
Мария. (Останавливаясь у портьеры).
“Отпусти меня, родная,
Отпусти не споря:
Я не травка полевая,
Я взросла у моря” (Пауза).
(Трогательно, со слезами в голосе). Дим, Дим, дорогой мой, разстанемся добрыми друзьями, прости меня, Дим!
Дим. (Сдерживая рыдания). Мне нечего прощать, Мария!
Мария. Мы разстанемся добрыми друзьями, правда, Дим?
Дим. (Безсознательно) Как хочешь, как хочешь! (Пауза). Я ничего, ничего не понимаю!..
Мария. Ну, прощай же, прощай, мой дорогой.
Дим. Прощай, мое солнце! (Хочет поцеловать ее).
Мария. (Вздрогнув). Не надо, не надо, Дим! не мучь меня, дорогой (безпомощно), я так измучена: прости, если можешь! (Быстро хватает его руку и горячо целует).
Дим. Мария!
Мария. (Идет к портьере). Уходи, уходи дорогой!.. (Нежно). Не забывай меня, Дим! (Уходит за портьеру).
Дим. (Со стоном). О Мария! (Быстро выходит).
Мария. (Выходя из-за портьеры). Ушел! (С отчаянием). Навсегда ушел! (Стоит неподвижно). Последний свет, последний луч угас, навсегда угас! (Пауза). В эти долгие, мрачные три года, где бы я ни была — у волн ли полуденнаго моря, под небом вечно голубым — под облаками в горах Швейцарии, на серебристом Рейне — везде, везде я носила в душе его образ и повсюду мысль моя неслась к нему, в его сумрачное, скучное, северное захолустье. И оно, это бедное, серое захолустье холоднаго севера было для меня дороже “красы долин, озер и моря!..” А теперь, что же я делаю теперь? (Горько). Нельзя, нельзя иначе! (Быстро подходит к электрическому звонку и звонит, потом идет за портьеру и там зажигает свечу. Входит горничная).
Горничная. Вы изволили звонить, барышня?
Мария. (Из-за портьеры). Да, да Катя! Потуши, пожалуйста, лампу!
Горничная. Слушаю. (Тушит красный фонарь).
Мария. Больше ничего. Спасибо, Катя!
Горничн. Не за что, барышня! (Горничная выходит. На сцене темно. Входит Дим).
Дим. Темно. Уже темно, (Пауза). “Нечистый все огни задул давно” — и никогда, никогда не появится разсвет “на этом мрачном небе”, никогда не дойду я до “сладостнаго крова.” (Пауза. Медленно). С Богом, в дальнюю дорогу, Дим! В последнюю!.. (Подходит к портьере. Громко). Мария, а Мария!
Мария. (Из-за портьеры, испуганно). Это ты, Дим?
Дим. Я. Я пришел тебя просить, Мария, об одной вещи, только об одной вещи…
Мария. Хорошо, хорошо, Дим, говори…
Дим. (Медленно). Когда ты услышишь, что для меня настал последний час, (быстрее) приди и поцелуй мои глаза…
Мария. (Со стоном). Хорошо, Дим!..
Дим. Прощай, Мария!
Мария. Прощай, прощай, Дим!
Дим. Ухожу, совсем ухожу, навсегда… Далеку ухожу… (Идет. Ложится на диване. Выстрел).
Мария. (Со свечой, в ночном костюме, выбегает). Дим, Дим, что ты сделал? (Дим лежит на диване). Дорогой мой! (Склоняется над ним).
Дим. (Едва слышно). Сказка, сказка, поцелуй меня!..
Мария. (Целует его глаза). О, дорогой мой, Дим мой, как я любила, как я люблю тебя!..
Дим. (Очень тихо. Едва слышно). Солнце, Солнце всходит! Фея пришла ко мне — счастливый конец!.. Ослепительное солнце!.. Спасибо, Мария!..
Мария. (Рыдает). О, Дим, Дим мой! Это я, я убила тебя, своею любовью убила! (Страстно, продолжительно целует его). Дим, дорогой мой, Дим! (Молчание). Всегда, всегда любила тебя, безумно любила, безумно люблю, о как люблю, как люблю! (Короткая пауза). “Поздняя радость не радует!” (С истерическим смехом). Не радует моего Дима признание в любви: слишком, слишком поздно! (Вскрикивает). Дим, Дим! Слышишь ли ты свою Марию? (Неподвижно, как окаменелая, смотрит на него).
Занавес опускается.
Конец.
Июль, 1901 г.