МИХАИЛ МОГИЛЯНСКИЙ
НЕСКОЛЬКО СЛОВ О ГАУПТМАНЕ
1901
В июньской книге “Русской Мысли” за 1898 год г. Коробка, заканчивая свою характеристику Апухтина, как поэта стоящаго на пороге упадка, совершенно неожиданно иллюстрирует свое изображение упадочника примером Гауптмана. Хотя г. Коробка при этом и оговаривается, что Гауптман “один из симпатичнейших представителей упадка на западе”, но для читателя остается неизвестным, чем собственно симпатичен Гауптман. А между тем обвинения очень серьезны: ссылка на Гауптмана следует после такой тирады: “праздный человек слишком привык к культу наслаждений, к культу своего Я, чужое горе его заставляет страдать, но он только отворачивается от этого горя”. И затем после постановки пунктов обвинения против Гауптмана следует вывод — “у этих людей нет религии, нет сердечной святыни”. Гауптман всей своей литературной деятельностию блистательно опровергает подобные выводы, но в данном случае нам вовсе не зачем обращаться ко всей литературной деятельности талантливаго и, действительно, симпатичнаго писателя, так как весь суровый приговор состоялся только на том основании, что “Гауптман в Ганнеле картинам горя людского противопоставляет грезы и после Ткачей переходит к Затонувшему Колоколу”. Не говоря уже о том, что “Затонувший Колокол” отделен от “Ткачей” несколькими значительными произведениями, все это обвинение является для нас более чем странным и, во всяком случае, отнюдь не дающим права делать вышеупомянутые выводы.
В “Ганнеле” Гауптман вернулся к тем, уже разработанной в “Ткачах”, т.е. к жгучему социальному вопросу, но сделал это совершенно иначе. Содержание “фантастических сцен” просто, также проста и не сложна обработка, и все таки, а, может быть, правильнее сказать, именно потому “Ганнеле” в целом — прекрасное, высоко художественное произведение. При всей простоте замысла и выполнения это очень глубокая вещь: это потрясающая картина современных условий жизни, современнаго социальнаго строя, при которых нет другого выхода из грязи и нищеты, кроме смерти, для многих и многих людей. Бедной, забитой девочке Ганнеле нужны только теплая одежда, пища и немножко любви — жизнь отказывает ей в этом, и ранняя, случайная смерть является для нея избавлением от ожидавших ее в будущем страданий. Г. Коробка недоволен тем, что в “Ганнеле” картинам горя людского противопоставлены грезы. Но это чистое недоразумение, в котором меньше всего виновен Гауптман. Противопоставлены грезы — чьи грезы? Да, ведь, все действие пьесы заключается в изображении грезь, бреда умирающей бедняжки Ганнеле. Вся трагедия раскрывается именно в этих видениях умирающей. Если появлению девочки на сцене предшествует картинка ужасной жизни обитателей ночлежнаго приюта, то зритель только сразу начинает по достоинству ценить случайное счастье Ганнеле — смерть. Не будь этой смерти — вот картина будущности несчастной девочки. Ничего, решительно и абсолютно ничего мистическаго, а тем более символическаго и декадентскаго нет в видениях умирающей Ганнеле. В этих видениях действительная жизнь и ея впечатления переплетены с наивными представлениями о смерти и загробной жизни. Во всем, что мы видим на сцене, открывается внутренний мир девочки. Хрупкая, истощенная и забитая девочка с идеальными стремлениями, с любовью к церкви и Христу живет в той тяжелой обстановке действительности, понятие о которой дает сценка из жизни обитателей приюта и первое видение — фигура пьянаго, бранящагося каменщика — ея вотчима Маттерна. Девочка лишена всего самаго необходимаго в жизни, а ей так мало надо: хлеба, молока, одежды, тепла и света. И сколько их несчастных, безвестных Ганнеле, лишенных всего этого! Все это обещают ей ангелы. Весь характер видений, содержание их — так понятны для зрителя и по своему происхождению. Христос, являющийся Ганнеле, имеет лицо учителя Готвальда, человека, внесшаго хоть немного света в мрачную жизнь девочки. Представления о рае и загробной жизни связываются с мечтами о белом шелковом платье, с мыслями о том, что она Ганнеле — дочь богатаго, знатнаго графа. (Известно, что молва называла отцом девочки бургомистра, первое лицо в деревне, и мальчики часто дразнили ее “принцессой в лохмотьях”). Ангелы и Христос обращаются к ней с торжественными, величественными словами, напоминающими то, что девочка не раз слышала в церкви. Ганнеле была девочка с идеальными стремлениями, получавшими известное удовлетворение в религии и ея обрядах. Она благоговейно любила Христа, который для нея является покровителем всех бедных и несчастных, таких как и она сама. Христос обещает всем кротким и угнетенным, бедным и обездоленным в земной жизни — вознаграждение в будущей — царствие небесное. Если к представлениям об этом царстве для бедной девочки присоединяются мечты о хлебе, молоке, одежде и т.п., — то это только подчеркивает то, что девочка была лишена в жизни самаго необходимаго.
И это особенно подавляющим образом действует на зрителя. Генезис всех видений Ганнеле наглядным образом убеждает нас в том, что Гауптман остался в этом произведении тем реалистом до глубины души, каким мы знали его и раньше. О “Ткачах” мы не будем говорить, так как о них ничего не говорит и г. Коробка, и он ставит “Ткачей”, очевидно, достаточно высоко, так как в переходе от “Ткачей” к “Затонувшему Колоколу” видит обстоятельство компрометирующее автора. Неужели однако и “Ткачи” не препятствуют г. Коробке изречь свой суровый приговор: нет “религии”, нет “святыни сердца”. Строг, очень строг г. Коробка, только едва ли справедлив…
“Затонувший Колокол” ожесточенно ругали и неумеренно хвалили, спорили о смысле образов этой поэтической драмы-сказки, ставили по поводу ея вопрос о символизме в искусстве. Можно так или иначе относиться к тем приемам творчества, к которым прибегает Гауптман в этом произведении, можно считать, что образы поэта туманны, непонятны, но нельзя отрицать в сказке-драме глубокой, вдумчивой мысли, серьезнаго настроения. Пусть для некоторых спорны намерения, задачи художника, пусть для некоторых неудовлетворительно решение поставленных проблем, туманна самая их постановка, обо всем этом можно спорить, но нельзя ведь считать все произведение праздной забавой, игрой фантазии человека, отворачивающагося от людского горя и среди слез и крови развлекающагося “красивыми вымыслами”. Нельзя потому, что вопросы о роли личности, о героизме, индивидуализме, стремлении к идеалу и жертве всем личным на пути этого стремления, об отношении массы к идейному работнику и многие другие одинаковой важности вопросы, поставленные и так или иначе разрешенные в “Затонувшем Колоколе”, принадлежать к серьезным проблемам, занимающим человечество. Если уже и после “Ткачей” и “Ганнеле” мнение критика, полагавшаго, что ”пульс артистическаго темперамента Гауптмана бьется в такт с пульсом живых элементов его родины”, надо было расширить, указав на то, что и пульс живых элементов всего цивилизованнаго человечества бьется тем же тактом, то с тем большим правом надо сделать это после “Затонувшаго Колокола”. Бывают разные ценители. Один рецензент разсказывает (“Русския Ведомости” № 298 за 1898 г.): “Недавно я был с одной интеллигентной дамой в театре на представлении “Потонувшаго Колокола”. В ответ на мой восторги собеседница заметила мне при выходе из театра: “А всетаки я не знаю, какая-же мораль пьесы? Что здесь проповедуется: законная любов или… “”лирическия отступления”?..” Следует-ли из этого, что “Потонувший Колокол” должен быть снять с репертуара? Конечно, не следует — думаем мы, точно так же как на том основании, что Г. Коробка так сурово осудил “Затонувший Колокол”, не следуют те выводы о Гауптмане, которые он делает. Если же принять во внимание, что такой суровый суд произведен мимоходом, в нескольких случайно брошенных словах, — то мы должны будем признать его крайне легкомысленным. Гауптман большой художник и очень вдумчивый писатель и заслуживает серьезнаго внимания.
Обвинять же его, да еще в таких тяжких прегрешениях (нет “религии”, нет “сердечной святыни”), следует с большею доказательностию, если это только возможно в данном случае.