МИХАИЛ МОГИЛЯНСКИЙ
УСТАЛЫЕ
Драма в трех действиях
С.-Петербург
Издание М. В. Пирожкова
(В. О. Большой пр., д. 6)
1906
ДЕЙСТВУЮШИЯ ЛИЦА:
Елена Васильевна Ольхина, 23 лет.
Николай Васильевич Ольхин, ея брат, помощник присяжнаго повереннаго, 29 лет.
Владимир Сергеевич Лозинский, скрипач, 28 лет,
Петр Николаевич Долгов, земский врач, 30 лет.
Александр Иванович Лужский, художник, 35 лет.
Ольга Михайловна Безсонова, 24 лет, двоюродная сестра Ольхиных, курсистка, живет у Ольхина.
Михаил Михайлович Груздев, адвокат, 32 лет.
Аркадий Иванович Стрижов, журналист, 32-35 лет.
Действие происходит в Петербурге.
—————
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Квартира Ольхиных. Гостиная — прямо дверь в переднюю, влево дверь заперта. Вправо полуоткрытая стеклянная дверь. У этой двери стоит Лозинский, нервно сжимающий руку Долгова (Разговор идет вполголоса)
—————
Лозинский (пристально глядит в полуоткрытую дверь.) Смотри, смотри, как она прекрасна! — вся вдохновение вся красота… С нея можно картину рисовать… (тяжело переводя дух.) Будет буря, если она нас заметит…
Долгов. Уйдем, Володя… не хорошо…
Лозинский. Уйти? Нет, ни за что на свете! Не хорошо?.. Пусть не хорошо, пусть тайком, как вор, но я вошел в ея “святая святых”, увидел ее за священнодействием… Смотри… Смотри!..
Долгов. Уйдем лучше…
Лозинский. Нет, нет, — не уйду я, слышишь, не уйду! Я знаю, что это дерзость, хуже дерзости, но пусть, пусть… Я “хочу быть дерзким!” Будь что будет…
Долгов. Безумный, ты пожалеешь потом…
Лозинский. Потом? Какое мне дело до потом? Надо быть человеком мгновения… Она начинает тревожиться, она нас чувствует, сейчас, сейчас грянет буря! (торопливо) оставайся тут, я иду в ней… (громко) Елена, Елена! (Быстро входит в стеклянную дверь) Ради Бога! (Один за одним раздаются три выстрела, слышен шум опрокинутых вещей.) Прости меня, я не мог совладать с собою…
Елена (строго.) Уйдите, сию минуту!
Лозинский. Я виноват, много и тяжко виноват…
Елена (холодно.) Я прошу вас уйти, слышите?
Лозинский. Пощадите меня, Елена!
Елена (настойчиво.) Уходите, сейчас-же! Вы понимаете что вам говорят?
Лозинский. Я не уйду, я не могу уйти, убей меня лучше, стреляй вот сюда!
Елена. Убивают лишь тех, кого ненавидят… Вас-же… Вас… Лучше уйдите, Владимир Сергеевич!..
Лозинский. Я уйду, но уйду навсегда!
Елена (резко). Ради Бога, но сейчас-же! Захватите револьвер: — в нем еще осталось три пули… (Лозинский не говоря ни слова идет чрез гостиную и уходит. Долгов — в смущении, хочет уйти. Входит Елена. На ней простое, черное платье с передником. Лицо очень бледно, брови сдвинуты.)
Долгов. Простите, мне кажется лучше уйти…
Елена. Нет, пожалуйста, чем могу служить?
Долгов. Я пришел с Владимиром…
Елена. Долгов, Петр Николаевич?
Долгов. Да…
Елена. Владимир Сергеевич мне много говорил о вас. Садитесь пожалуйста. Я давно жду вас…
Долгов. Ждете меня?
Елена. Да, да… Хочу познакомиться с уравновешенным и “нормальным человеком”… Одну минутку — я скажу убрать в мастерской. (Звонит.) Вы попали удачно, Петр Николаевич!
Долгов. Удачной?!
Елена (Пристально взглянув на него.) Вы ведь приехали из своего медвежьяго угла — посмотреть, как живут современные люди?
Долгов (просто.) Да, я несколько устал от отсутствия впечатлений, от некотораго однообразия жизни…
Елена. О, мы предложим вашему вниманию большое разнообразие безумств, (устало) — однообразных, впрочем, своим безумием (входит горничная). Уберите, Маша, у меня в мастерской. (Горничная уходит. Елена подходя к стеклянной двери.) Поднимите испорченную картину и закройте ее полотном. (Возвращается и садится в кресло.) Итак, Петр Николаевич, разскажите нам, чем живете вы в своей глуши? (Во время продолжения дальнейшаго разговора горничная уходит из мастерской.)
Долгов. У меня много работы, Елена Васильевна. Я доктор — один доктор на четверть большого уезда…
Елена. И ваша работа дает вам удовлетворение? В ней вы нашли (устало закрывая глаза) смысл и цель жизни?
Долгов. Я давно уже отказался от поисков смысла и цели жизни… Я оттого и поселился в глуши.
Елена. Отказались от поисков цели и смысла жизни и оттого поселились в глуши? Я вас не понимаю…
Долгов. Я бежал от сложных, запутавшихся проблем жизни, от вечной тоски — искать не находя, бежал от городской сутолоки — на лоно природы, от суетных поисков “удовлетворяющей” работы — к делу скромному и незаметному, но необходимому.
Елена. Кому, для кого необходимо ваше дело?
Долгов. Приходите ко мне на прием и вы увидите для кого оно необходимо, вы увидите такое море страданий…
Елена. Котораго наперстком вашего труда не исчерпаешь…
Долгов. Я и не стремлюсь объять необъятное…
Елена. К чему же вы стремитесь?
Долгов. Ни к чему я не стремлюсь, — я устал, Елена Васильевна, от этих вечных стремлений, я бежал от них, теперь я просто живу, живу изо дня в день… тихо и спокойно.
Елена. Это скучно.
Долгов. Скучают лишь ищущие.
Елена. А вы никогда не скучаете?
Долгов. Никогда, работы много… А свободен — я иду в лес, в поле, слушаю как ветер шумит вершинами дерев, гляжу как волнуется море ржи — это целая поэма! Лягу где нибудь на меже и лежу целый час. Во ржи цветут васильки, звонко поют жаворонки серебристую молитву, купаясь в прозрачном, теплом воздухе, уносясь к небесам; в небесах плывут облака, облака, облака…
Елена. Вы — поэт, доктор!
Долгов. Нет, я люблю природу. От поэзии пахнет человеком…
Елена. А вы так не любите человека?
Долгов. Я не люблю искусственности, изломанности, не люблю безмерности человеческих желаний и особенно претензий на то, что эти желания должны осуществляться…
Елена. И за одно с этим не любите всего, чем красна жизнь: — искусства, жажды и радости жизни, кипящей ключом…
Долгов. Я люблю покой, безмятежную лазурь небес (тревожно). Я любил, безумно любил искусство, но я возненавидел его: оно — вечная тревога, а я… я ищу покоя, одного только покоя!
Елена. Вы слишком страстно говорите о своей любви к покою, чем обнаруживается то, что вы еще не обрели его… да и едва-ли обретете!
Долгов (вздрогнув, но овладев собою!) Вы изволите ошибаться, Елена Васильевна.
Елена. Я никогда не ошибаюсь, Петр Николаевич!.. И хотя я обманута в своем ожидании найти в вас “нормальнаго” человека, но вы меня интересуете…
Долгов (деланно.) Очень приятно!..
Елена (вяло.) Приятнаго мало. Знаете, доктор, мне кажется, вы напрасно приехали сюда…
Долгов. Напрасно? Отчего так?
Елена. То, от чего вы бежали туда, где “волнуется рожь и цветут васильки”, где много работы “незаметной, но необходимой”, еще не утратило своей власти над вашей душой и… она может, легко может взбунтоваться…
Долгов (смущенно.) Едва-ли, Елена Васильевна!
Елена. Как неуверенно звучит ваше едва-ли!
Долгов. Вы преувеличиваете…
Елена. Это мы увидим, скоро увидим!
Долгов. Вам непременно хочется испугать меня…
Елена. О, если вас так легко испугать, то я тысячу раз права, что душа ваша готова взбунтоваться против “незаметной, но необходимой” работы, против ржи, васильков, облаков и молитвы жаворонков… Ей — душе вашей, еще нужна смута жизни!..
Долгов. Что вы, что вы! Смута жизни — это далекое, невозвратное прошлое, с которым все кончено!
Елена (иронически.) И по всей вероятности, самое близкое будущее, уже стоящее у дверей…
Долгов. Вы дали мне, Елена Васильевна, урок, как поступать в случаях, когда кто нибудь не прошенный приходит и становится у дверей…
Елена (горько.) Я не советую вам следовать моему примеру — ни вообще, ни в подобных случаях… это очень дорого стоит…
Долгов. О, в некоторых случаях нельзя заплатить слишком дорого! (задушевно.) Я был только что свидетелем подобнаго случая… Из былого я все-таки сохранил любовь к тем “кто не умеет жить не погибая”…
Елена (переводя разговор, с тяжелой улыбкой.) Теперь я понимаю, доктор, смысл вашего приезда!
Долгов. Смысл моего приезда!
Елена. Ну-да! Вы унесли в вашу глушь бунтующее сердце: рожь, васильки, серебристая молитва жаворонков — царство идиллии: — где тут найти поприще для такого обломка прошлаго, как любовь к тем, “кто не умеет жить не погибая”, а это, замечу мимоходом, — вовсе уж не такой ничтожный обломок… И вот вам начинает казаться, что вы устали от “некотораго однообразия жизни”, — не верьте себе, доктор, поверьте лучше мне — ваша душа ищет гибели!…
Долгов. Нет, Елена Васильевна, я расчитываю вернуться домой с еще более крепким убеждением, что избрал “благую часть”…
Елена. Тщетная надежда! — Если вы и вернетесь, то с новыми ранами, которыя сделают ненужными для вас все эти украшения — рожь, васильки и тому подобное. — Вам будет нужна только работа, много работы и еще, может быть, рюмка, в конце же концов, вероятно, рюмка вытеснит все!…
Долгов. Мрачныя пророчества!
Елена (зло.) О, вы, конечно, им не верьте. Поддержите мою репутацию Кассандры…
(входит Ольхин)
Ольхин. Ба, Петя, — добро пожаловать! Когда приехал? (целуется с Долговым.)
Долгов. Вчера вечером.
Ольхин. Где остановился?
Долгов. У владимира.
Ольхин. А где-же Владимир?
Долгов (неопределенно.) Он был здесь…
Елена. И ушел — “навсегда”…
Ольхин. Опять разыграли “драматическую сцену”?
Елена (горько.) Водевильную…
Ольхин. Ну, значит жди продолжения: теперь водевили в одном действии не в моде…
Елена. Ах, теперь всякия правила не в моде, (серьезно) теперь всякий водевиль легко переходит в драму.
Ольхин. Ну, знаешь-ли, еще легче всякая ваша драма переходит в водевиль.
Елена. Взгляд, скользящий по поверхности и в тяжкой драме усматривает только водевиль…
Ольхин. О, вы с своим проникновением в глубь часто уподобляетесь тем ницшевским рыболовам, которые, по целым дням сидят с удочками у болота, тем, о которых он сказал — “кто удит там, где нет рыбы, того я не считаю даже поверхностным”…
Елена. Милостивый государь! Оставьте в покое Ницше, какое вам до него дело?
Ольхин. Еще-бы, куда нам, дуракам, чай пить?… Ты что, Петя, к нам освежиться пожаловал?
Долгов. Да, хочу посмотреть чем у вас “люди живы”?
Ольхин. Вот, вот! Владимир руководит тобою правильно: прежде всего в салон моей сестрицы! Захаживай, захаживай к ней почаще — тут вдосталь насмотришься чем у нас “люди живы”: пикантно и занимательно!
Елена. А перейдя в кабинет братца, вы попадете совсем в другую атмосферу, познакомитесь с другой стороной “современности”: ни пикантности, ни занимательности там вам не предложат, за то от доски до доски, ежедневно изложат содержание последняго нумера “Русских Ведомостей” — от передовицы до “разных разностей”, — “ума холодных наблюдений и сердца горестных замет”. Гражданской службы и честнаго направления — сколько угодно, а скуки и того больше…
Долгов (шутливо.) Словом, я стою на перекрестке и могу выбирать что понравится? — Пойдешь направо…
Елена (перебивая.) Идите лучше в кабинет братца, это будет для вас спокойнее и безопаснее.
Ольхин. Ну, застрахованному на трехлетней службе земским врачом это не опасно!..
Елена (загадочно.) Кто может знать и предсказать кто может?
Ольхин. Как ты думаешь, что тебе угрожает?
Елена (медленно.) Цветов ядовитых влечет аромат!
Ольхин. От аромата ваших цветов голова может кружиться только в двадцать лет.
Долгов (вздохнув.) А двадцать лет я пережил давно.
Елена. Берегитесь, как бы не пережить того, чего не было и в двадцать лет!…
Ольхин. Ну, Петя, берегись взаправду: когда моя сестра делает вызов…
Елена. Я дала только дружеский совет… запомните, доктор, — цветов ядовитых, влечет аромат! — и он, он очень опасен для вас, — в кабинете брата безопаснее! (входит в мастерскую.)
Ольхин. Идем, брат, в самом деле, ко мне. Поболтать есть о чем: ведь мы с тобой года три не виделись.
Долгов. Да, около этого (уходит в другую дверь.)
(Входит Алек. Иван. Лужский, осматривается. Из мастерской выходит Елена.)
Лужский. Здравствуйте, Елена Васильевна!
Елена. Здравствуйте!
Лужский. Я не помешал вам?
Елена. Нет, ничего…
Лужский. Вы, кажется, работали сейчас?
Елена (разсеянно.) Работала? — да, работала…
Лужский. И на челе еще лежат следы вдохновения.
Елена (резко.) Оставьте этот тон!
Лужский (смущенно.) Простите, я не хотел…
Елена (смягчая.) Ну и спасибо, если не хотели… (пауза.) Вам весело, Александр Николаевич?
Лужский. Весело? почему весело?
Елена. Господи, почему весело? — Ну, радость жизни и все такое прочее, разве не весело жить?
Лужский. Мне, Елена Васильевна, не 23 года.
Елена (с досадой.) Ах, 23 года, при чем тут 23 года?!
Лужский. При том, что только в 23 года ощущаешь безпричинное, переполняющее сердце веселье, радость жизни, как вы говорите…
Елена (грустно.) Отчего-же я не ощущаю никогда ничего подобнаго, ничего подобнаго?..
Лужский (участливо.) Бедная моя! А я подумал, что вам очень весело!
Елена. Весело? (искренно.) Мне плакать хочется, Александр Иванович!
Лужский. Ну, плакать! Что стоит ваших слез?
Елена. Вы, может быть, хотите сказать, чего стоят мои слезы?
Лужский. Ну, — вот еще! (пауза.) Скажите, Елена Васильевна, как ваша картина?
Елена. Моя картина, что моя картина?
Лужский. Скоро-ли мы увидим ее?
Елена. О, очень скоро!
Лужский. Да — вот приятно! вы ее кончаете?
Елена. Я окончила ее.
Лужский. Позвольте вас поздравить. Значит, можно и на выставку!
Елена. Разве необходимо спешить на улицу, на базар — с тем, во что вложено столько души?
Лужский. Но, ведь мы работаем, в конце концов, для улицы, Елена Васильевна!
Елена. Я работаю только для себя, Александр Иванович!
Лужский. И у вас нет ровно никакого желания, чтобы те, которые будут смотреть вашу работу, пережили хотя-бы часть чувств и мыслей, вдохновлявших вас в вашем творчестве?
Елена. Ровно никакого!
Лужский. Не может быть!
Елена. Уверяю вас. Мне, знаете-ли, даже неприятно при мысли, что будут стараться войти в круг моих чувств, моих мыслей, моего настроения; меня коробит, если — я думаю, что меня будут понимать; а оттого я и не могу показать своей работы никому, пока она еще очень близка, черезчур близка душе моей. Мне кажется, что глядящие на мою картину будут заглядывать мне в душу. Что за радость!
Лужский. Обыкновенно людям доставляет удовольствие, если их мысль, чувство, настроение, горе и радость разделяются другими…
Елена. О, нет — всякая глубокая мысль, искреннее чувство, волнующее настроение, — все это ищет уединения, горных вершин одиночества. Мое самолюбие, моя гордость тяжко страдают, когда мои горе и радость разделяются другими, это доставляет мне долго незабывающееся унижение. Я очень горда, а гордость делает человека застенчивым.
Лужский. Ну — чтож, при вашем таланте и такой избыток гордости должен повести к высоким ступеням совершенства.
Елена. Все к лучшему — в наилучшем из миров! — утешительная философия!.. — Но “довольство, умеющее все находить вкусным, это не лучший вкус!..”
Лужский. Э, знаете, как бы мы ни ценили мир: — лучший, наилучший, или совсем безобразный, — от этого ничто в нем не меняется, нужно взять его таким, каков он есть…
Елена (задумчиво.) “Что нужно нам, того не знаем мы”…
Лужский. Это и прекрасно, Елена Васильевна. Ведь скука смертная — все знать; жизнь, стимул к жизни есть только там, где есть тайна, есть что-то неизведанное. “Жизнь — вечное стремленье, — где цель сегодня здесь, а завтра там лежит!”
Елена. Все это хорошо, но что если на все эти тайны и цели посмотреть внимательно, не окажется-ли, что жизнь — “это больница, где один больной думает получить облегчение, если его койку перенесут к окну, а другой если его перенесут к печке”?..
Лужский. Если больной верит в исцеление от перенесения его койки к окну, вы думаете все существо его не горит одним страстным желанием — к окну!
Елена. Но если я начинаю понимать, что мое страстное желание, которым горит все мое существо — равносильно надежде больного на исцеление от перемещения койки к окну, разве мое страстное желание не начнет потухать от такого понимания?
Лужский. Те страстныя желания, которыми горит все наше существо, которыя двигают нами в жизни, исключают возможность мысли об их существе. Когда человек начинает раздумывать, в чем существо его страсти — это верный признак, что огонь ея уже начинает потухать…
Елена. Ну, тогда я, вероятно, не способна иметь страсти, озаряющия все существо…
Лужский. Как так?
Елена. У меня самое зарождение страсти уже запечатлено теми признаками, которые вы считаете симптомами ея потухания… Знаете, то что для меня громадно, то что обещает захватить все фибры души… Я сторонюсь того, я боюсь отдаться ему из опасения, а что если и оно окажется просто желанием больного переместиться к окну, к печке?.. Жутко становится от подобной мысли, страх опустошения души заставляет сторониться того, что зовет, иногда властно зовет…
Лужский. Не надо бояться разочарований!..
Елена (перебивая.) Иное разочарование может убить…
Лужский. Двум смертям не бывать, одной не миновать.
Елена. Не смерть страшна…
Лужский. А что же?
Елена. Жизнь… Жизнь с опустошенною душою… (пауза.) Ну, вот возьмем мое искусство, — оно может и не страсть, но в нем моя жизнь; не знаю, как жила бы я без него… Сначала, когда я была девочкой, выросшей в школе честнаго направления, честных мыслей, — я страстно мечтала отдать себя на служение человеку, мечтала чувства добрыя в народе пробуждать, мир в сердца усталыя вливать… Помните, при входе в Люксембургский музей две статуи: — Bartholdi — “La liberté éclairant le monde” и Royer Bloch’a — “Le froid”?
Лужский. Как-же, прекрасно…
Елена. Вот что я признавала искусством тогда! Я еще не чувствовала звенящей риторики первой, не сознавала, что la liberté эта освещает лишь одну возможность: умереть от холода и голода, а при взгляде на статую Bloch’a, мое собственное сердце сжималось от холода и я чувствовала, что начинаю зябнуть…
Лужский. И это прошло?
Елена. Без остатка. Прежде всего я увидела, что жизненная трагедия глубже и сложнее вопросов борьбы за хлеб и волю. Есть, конечно, надо, но сытый желудок еще не все; вольным хочет быть человек, но воля ищет еще содержания. О, для меня несомненно, что несовершенства социальной жизни, значительно, для очень многих, почти для всех скрывают настоящую трагедию жизни. Человек должен быть сыт и волен, но это не права, что — “человек должен быть счастлив!” “Я люблю того, кто стыдится, когда в игре выпадет кость к его удаче и спрашивает тогда: разве я фальшивый игрок? — ибо он хочет погибнуть”. Я ненавижу тех, которые говорят: “мы открыли счастие” и “безсмысленно моргают”. “Все жевать и переваривать — это способность свиней! Постоянно произносить И-А учится только осел и те, кто одной с ним породы”. Я стала искать ни хорошаго, ни дурного, но “моего” вкуса “моего” пути, пути к гибели…
Лужский. И что-же?
Елена. Я страстно захотела, чтобы об этом моем искании пела моя живопись, чтобы этим исканием наполнились люди — исканием своего пути к гибели. Но я убедилась, что громадное большинство людей способно только жевать и переваривать, да произносить ослиное И-А, “свой” путь доступен только одиноком… Я изверилась в возможность петь другим; — надо, чтобы другой стал тобою, чтобы понять, а у всякаго свой мир складывается особо:
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет-ли он, чем ты живешь?..
Да и не стоят другие, чтобы мы старались для них, обидно, наконец, впускать посторонних в свою душу, отдавать им себя… Все это ведет на вершины одиночества, — радостно и свободно дышится на высоте! Раньше я мучилась тем, что работать можно только для избранных, так как невежество в области искусства поразительное — даже разсуждающие толково повторяют слышанное от “знатоков”, вычитанное из газет. Теперь я начала работать только для себя, — выразить свою индивидуальность, свои особенныя впечатления, открыть свой путь, отразить свое понимание жизни, заставить все тона петь — “все правдивые тона поют” — красиво сказал кто то… Какое мне дело до того, поймут-ли это другие?! Но здесь начинается новая трагедия — “наслаждение, доставляемое пребыванием на высоте, покупается дорогою ценою”… Идешь все дальше и дальше, заходишь в дебри, из которых нет выхода!… Начинаешь понимать, всеми фибрами души понимать, что нет средств выражения — мысли, чувства, настроения! — что “мысль изреченная есть ложь”… Надо вдуматься в эту великую истину… и руки опускаются, мороз сковывает душу… Ах, что говорить?! То, что я переживаю сейчас, об этом я еще не могу говорить, ибо здесь…
Лужский. Что здесь?
Елена. Здесь может быть (волнуясь) я и найду мою гибель…
Лужский. Бог с вами, Елена Васильевна, у вас впереди — блестящая будущность, а не гибель…
Елена. Ах, что мне до блеска, Александр Иванович?! Вот я разсказала вам, в общих чертах, этапы освобождения моего искусства, а теперь… теперь мне начинает казаться, что все это — странствование койки больного от печки к окну, от окна к печке… А сколько во все это вложена души!
Лужский. “Как стал в огне, — в горниле испытаний наш крепнет дух для радостей святых”! (Входит Ольга.)
Ольга. Здравствуйте, Александр Иванович!
Лужский. Мое почтение!
Ольга (к Елене.) Что случилось с Владимиром?..
Елена. Как, что случилось?
Ольга. Я встретила его полчаса тому назад, идет словно убитый, меня не узнал, я обозвала его, говорю — пойдемте к нам, Владимир Сергеевич, — “я ушел от вас навсегда” отвечает он мне и слезы блестят на глазах…
Елена. Глаза на мокром месте…
Ольга. Что с вами, Владимир Сергеевич, спрашиваю я, “спросите у своей сестры” отвечает, махнул рукой и побрел точно приговоренный к смерти…
Елена. А чрез час будет пьян и явится сюда.
Ольга. Не думаю…
Елена. А я уверена (Входят Стрижов и Груздев.)
Стрижов. Здравствуйте, господа! Елена Васильевна, позвольте вас поздравить с окончанием картины…
Ольга. Как, ты окончила картину? Когда же это?
Лужский. Весть, точно молния, разносится по городу.
Елена. Да вы откуда это знаете?
Груздев. Слухом земля полнится…
Елена. Да, ведь едва-ли час прошел с тех пор, как я окончила!… А, понимаю!…
Стрижов. Понять легко…
Ольга. В чем дело? Господа, я ничего не понимаю!…
Груздев. Дело очень просто: завтракали мы с Аркадием Ивановичем — тихо и смирно. Является Владимир Сергеевич и прежде чем сказать “здравствуйте”, выпивает громадную рюмку водки…
Елена (Ольге.) Слышишь, Оля?..
Груздев. Мы к нему, по какой причине такая мрачность, Владимир Сергеевич?! — Так говорит: “жить невыносимо” и вновь проглатывает вторую рюмку водки. Почему, вопрошаем, невыносимо? Потому, говорит, что все мы свиньи, хуже свиней — и вновь следует рюмка! Эге, видим мы, дело выходит серьезное. Стойте, говорим, Владимир Сергеевич, объясните вы нам, толком, что вас обухом по темени хватило? Ну — туда — сюда — рюмок несколько еще в антрактах хватил, но с грехом пополам объяснил таки, что всему виною вы, Елена Васильевна…
Елена. Я?!..
Стрижов. Да, да, вы-с, единственно вы…
Лужский. О, я не знал за вами такого, так сказать…
Елена. Александр Иванович, и вы туда-же? Вам стыдно!…
Груздев. Не хорошо. Елена Васильевна?
Ольга. Да в чем-же все таки дело?
Груздев. Видел я, говорит, сейчас картину Елены Васильевны, только что окончила (в скобках — и первому мне показала — это, конечно, примечание мое-с), да — вот, говорит, сила, посмотрел и сознал, что жить стыдно, что свиньи мы все, хуже свиней!..
Елена. Ну, будет вам болтать чепуху, Михаил Михайлович!
Груздев. Не мое-с, за что купил, за то я продаю: вот Аркадий Иванович — свидетель.
Стрижов. Разсказано приблизительно верно, с приблизительностью, доступною для адвоката!..
Груздев. А журналист, презренный, не может пропустить случая — задеть адвоката!..
Стрижов. Ну-с, без препирательств! Михаил Михайлович, говорю я, может быть, мы и действительно хуже свиней, погрязли, дескать, в тине житейской, идем к Елене Васильевне, пусть просветит она нас своею картиною…
Груздев. Шутки в сторону, мы жаждем видеть вашу картину…
Лужский. Я поддерживаю ходатайство.
Елена. Я покажу…
Ольга. Ты покажешь?
Елена. Ну—да, отчего-же и не показать?
Ольга. Господа, вам не видать картины!
Елена. Нет, нет, я сейчас-же покажу…
Ольга. Я ничего не понимаю сегодня…
Груздев. Только я советовал-бы вам, Елена Васильевна, устранить от предстоящаго торжества журналиста, — он, ведь, завтра-же возвестит всему миру, то есть, по крайней мере, миру, имеющему глупость читать его: “вчера мы имели удовольствие познакомиться с новой, только-что законченной картиной нашей молодой, многообещающей…”
Стрижов (перебивая.) Молчи, — присяжный гад!
Елена. Что-же, я ищу известности, популярности, мне это будет очень приятно…
Ольга (Лужскому.) С нею творится что-то неладное!
Лужский (тихо.) Она много работала и просто устала.
Ольга. Не то, не то, а что не разбираю.
Елена. Ну, господа! я хочу предстоящее торжество обставить как следует и потому — прошу всех на полчаса к брату; — всех, всех, — и ты иди, Оля. Когда все будет готово, я позову. Идите, господа!
Стрижов. Повинуемся, Елена Васильевна! — поворачивайся, адвокатище! (Ольга тихо разговаривает с Лужским. Все выходят.)
Елена. Боже, как они утомили меня своим кривляньем! (идет к двери мастерской. Входит Лозинский; у него всклокочены волосы, глаза горят.)
Елена (вздрогнув.) Владимир, это вы?!..
Лозинский. Я, Елена!
Елена. Зачем вы пришли?! я, ведь, знала, что вы придете! (со стоном) зачем-же, зачем вы пришли?!..
Лозинский. Елена, я не мог…
Елена (зло.) Идите, проспитесь!..
Лозинский. Елена, прости меня!..
Елена. Мне нечего прощать…
Лозинский. Я тяжко виноват пред тобою.
Елена. Ты также виноват пред самим собою.
Лозинский (с рыданием.) Прости, Елена, если можешь…
Елена. Все можно простить кроме некрасиваго…
Лозинский. Что некрасиво?
Елена. Некрасиво, Владимир, уйти — навсегда и чрез час вернуться… да еще в подобном виде… (брезгливо) фи, Владимир!.. (жестко.) Лучше было-бы… для вас воспользоваться моим предложением револьвера…
Лозинский (задетый.) Вам непременно хочется, Елена, чтобы я застрелился?!..
Елена. Мне этого не может хотеться…
Лозинский. Почему?
Елена. Почему? (тихо) Потому что… я люблю вас…
Лозинский (радостно.) Елена! (схватывает ея руку и покрывает ее поцелуями.) Моя Елена!..
Елена (освобождая свою руку.) Но я… я… еще больше любила-бы вас, если-бы вы последовали моему совету и воспользовались моим револьвером (быстро уходит в свою мастерскую. Занавес опускается.)
КОНЕЦ 1-ГО ДЕЙСТВИЯ.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
—————
Мастерская Елены. На стенах несколько гравюр. В левом углу мягкая кушетка и две мягких скамейки; в правом несколько небольших полотен, затянутых белым холстом. Одно полотно стоит на подставке обратной стороной. В нем три отверстия от револьверных пуль. На кушетке полулежит Елена, закрыв лицо руками. У ног ея на скамейке Лозинский, на другой скамейке брошена скрипка, на полу смычок. Со времени перваго действия прошла неделя.
Лозинский. Елена! Хоть одно слово скажи, Елена! (Елена остается неподвижною.) Я прошу милостыни, Елена…
Елена (отнимая руки от лица и пристально смотря на него.) Бог даст! — я не раздаю милостыни!…
Лозинский. Я чувствую, что ты до сих пор не можешь простить мне гибели своей картины… О, что бы я отдал!..
Елена (прерывая, холодно.) Владимир, я благодарна тебе, слышишь, — благодарна за то, что ты помог мне поступить так, как нужно было… Ты был орудием…
Лозинский. Орудием?..
Елена. Божьей воли… Моя картина была созданием лжи и гордыни, это была вымученная, претенциозная картина…
Лозинский (искренно.) Она была великолепна!
Елена (резко.) Не смей этого говорить, ты ничего не понимаешь тут! (спокойно.) Моя картина не должна была существовать! Но я… я была так слаба, мне было жаль души, вложенной в нее и я готова была скорее убить себя, жалкое, посредственное ничтожество, чем свое бедное, уродливое дитя!
Лозинский. Елена!
Елена. Я тогда еще об этом не думала, но я сознаю теперь ясно, что неизбежно пришла-бы к этому… Ты пришел во-время. Ты устранил борьбу; Гордиев узел сразу разрублен! Дай мне твою руку, Владимир! (Лозинский подает руку, Елена целует ее.)
Лозинский (отнимая руку бросается к ней.) Елена, за что ты мучаешь меня?…
Елена (отстраняя ее, быстро встает.) Оставь меня одну, Владимир!
Лозинский (со стоном.) За что ты мучаешь меня?!
Елена. Я мучаюсь сама, Владимир!
Лозинский. Скажи мне, скажи как другу, что с тобой, Елена?!
Елена (грустно улыбнувшись.) Я думаю что мне было-бы лучше, если бы мою койку перенесли к окну…
Лозинский (испуганно.) Какую койку?… О чем ты говоришь, Елена?!
Елена. Так, всякий вздор, не обращай внимания!
Лозинский. Ты так бледна, Елена!..
Елена. Бледность мне к лицу, Владимир!
Лозинский. Я не шучу, ты, верно, больна…
Елена. Больна? (сдерживая нервный смех.) Откуда ты взял? Нет, просто… просто… (нервно хохочет) “на смерть влюблена”! к окну… к окну мою койку, я задохнусь, я умру у печки!..
Лозинский (теряясь.) Елена; ради Бога, успокойся, я ничего не понимаю, успокойся, молю тебя…
Елена (овладев собою, серьезно.) Знаешь, Владимир, когда ты играешь, мне кажется, что мир сорвется с петель — от игры твоей…
Лозинский. Быть может оттого, что часто, часто мне кажется, что он уже сорвался…
Елена. Сорвался?! — Нет, все на своих местах, Владимир, до обидности — все на местах. А потому… потому я не верю, не хочу верить игре твоей — она тоже ложь и гордыня, вымученная, претенциозная… я не хочу тебя больше слышать…
Лозинский. Хочешь, я разобью свою скрипку?
Елена (не слыша.) Если бы ты мог играть и играть и никогда не окончить, никогда не становиться таким маленьким, жалким, умоляющим, нищим!.. Владимир, ты нищий?
Лозинский (вздрогнув.) Что?
Елена. Ты нищий, Владимир?
Лозинский. Я тебя не понимаю, Елена!
Елена. Хочешь, Владимир, я подам тебе милостыню?
Лозинский. Какую милостыню?
Елена (холодно.) Владимир, ты меня любишь?
Лозинский (страстно.) Елена, ты спрашиваешь?!
Елена. Я спрашиваю — отвечай!
Лозинский. О, Елена! Я потерял тебя, потерял потому, что люблю… люблю тебя… Мир сорвался для меня с петель, сорвался потому, что я люблю тебя, я стал Богом, я стал нищим, стал Богом и нищим потому, что люблю тебя…
Елена. Ну, хочешь, я подам тебе милостыню: возьми любовь мою, хочешь? возьмешь, возьмешь как милостыню? Я подаю тебе себя, любовь мою… Возьмешь, Владимир?!.
Лозинский (Простирая к ней руки.) Елена, Елена! Сердце разрывается от муки, моя Елена!
Елена. Отвечай, сердце не разорвется!
Лозинский. Делай со мною, что знаешь, — я твой, Елена!
Елена (истерически.) Владимир, ты не только милостыню, ты подачку, брошенную голодной собаке возьмешь!.. Уйди от меня, Владимир, сейчас-же, сию секунду, уйди! (В изнеможении опускается на кушетку.) Пусть, пусть остается койка моя у печки. (Тихо, закрыв лицо руками, плачет. Лозинский выходит. Пауза.) Еще одно действие водевиля!.. (Входит Ольга.) Оля, теперь Владимир больше не придет!…
Ольга. Ну, уж теперь я не верю…
Елена. Ах, Оля, если бы ты слышала, как он играл, как он играл здесь!
Ольга. Да, ведь я его много раз слышала…
Елена. О, на этот раз, он превзошел себя! Такая сила, такая мощь! ты знаешь, он уничтожил меня, покорил, я чувствовала себя такою ничтожною, маленькою, слабою; он царил, он властвовал надо мною и как, как я его любила! Всеми фибрами души любила его великаго, грознаго, мощнаго: я в ноги ему поклониться могла, целовать могла его ноги. Эта власть меня возмущала, давила, но я была безсильна противостоять ея чарам, ея грозному могуществу, ибо я не существовала, понимаешь, меня не было: я растворилась в моей любви, в моем подчинении его власти. Если бы он приказал — что бы ни приказал он! — я исполнила бы безропотно, как раба; если бы он ударил меня, я поцеловала бы бьющую руку…
Ольга. О, Лёля, ты-ли, — ты ли говоришь это?
Елена. Но, он окончил… Окончил и сошел с облаков… и я увидела такого жалкаго, такого маленькаго человека, что сбросить всю эту власть, все это обаяние, было так не трудно! Нет, уж лучше умирать у печки…
Ольга. У какой печки? Кому умирать?
Елена. Что? О, какое безумное, неудержимое желание родилось у меня тогда — еще больше унизить, оскорбить его, отомстить за тот обман, которым он потряс всю душу, взволновав ее от края и до края!..
Ольга. И ты оскорбила его?
Елена. Если бы, если бы он мог, если бы он умел чувствовать оскорбления! Куда ему!..
Ольга. Ты несправедлива, Лёля. Ты не хочешь заглянуть ему в душу — ведь он безумно любит тебя!
Елена. Любовь поднимает. От любви выростает человек, выростает душа и не душа, а душонка у того, кто даже любя жалок, как нищий!..
Ольга. Ты слишком требовательна к людям…
Елена. Не более, чем к себе… Ах, Оля, я-бы еще все, все простила ему, если бы он не был так велик в игре своей! А то этот контраст, эта бездна, отделяющая человека от художника! Моя душа возмущается, я не могу перенести мысли, что ложь, ложь, одна ложь в мощи его искусства, в бурном полете его вдохновенных импровизаций, властных, сумасшедших, божественных импровизаций! Ложь, только ложь!..
Ольга. Почему ложь?
Елена (не слушая.) И потом любви, моей любви я простить ему не могу… И что я, в самом деле люблю? — эту безнадежную мелкоту, эту жалкую, нищенскую безпомощность, или эту блестящую жгучим солнцем ложь, обаятельную, влекущую, безсовестную? Что я люблю?! Ведь это мука, нечеловеческая мука!.. (Пауза.) И еще!..
Ольга. Что-же еще?
Елена (упавшим голосом.) Я начинаю понимать, что и мое искусство, мое — с позволения сказать, — творчество такая же, если еще не худшая ложь!..
Ольга. Ну, что ты, Лёля?!
Елена. Мои глаза, как-то сразу открылись… Еще неделю тому назад, я с таким воодушевлением работала над своею картиной; всю душу, всю себя, я отдавала ей… В минуту экстаза, в минуту вдохновения вошел он, вошел тихо, как вор — и он видел мою душу, потому что душа моя была вся тут; я не умею объясниться, мне кажется, что он посягнул на мою свободу, украл что-то дорогое — и картина, которая была для меня всем, должна была погибнуть! Неприятно, когда видят искреннее душевное движение, твое непосредственное впечатление. Разделить что нибудь глубоко трогающее можно с тем, с кем существует полное духовное общение, а тогда он вкрался в самую душу моей интимной жизни… Выход был один — картина должна была погибнуть, моя картина, мое создание!..
Ольга. Вот это-то и выбило тебя из колей…
Елена. А сегодня, знаешь, Оля, сегодня я поцеловала ему руку за то, что он погубил эту картину, погубил мое создание!
Ольга. Я отказываюсь что бы то ни было понять, Лёля!
Елена. Моя картина, мое создание — была порождением лжи и гордыни!..
Ольга. Лжи и гордыни!
Елена. Да, Оля, лжи и гордыни!..
Ольга. Лёля, моя правдивая Лёля — не могла лгать в своем интимном, в своем задушевном творчестве.
Елена. Твоя правдивая Лёля вся насквозь пропитана ложью, она сама — жалкая нищая, которой впору идти побираться милостыней.
Ольга. Это у тебя припадок болезненной мнительности от нервнаго потрясения.
Елена. Слова, жалкия, пустыя слова — оне мне не помогут теперь. У меня раскрылись глаза и я вижу…
Ольга. Что же ты видишь?
Елена. Вижу свою душевную пустоту. Посредственность — вот моя индивидуальность: горныя вершины одиночества — не для меня — я вознеслась слишком высоко… Высоко поднимешься — низко упадешь, прямо в грязь, в жидкую грязь житейской обыденщины. Я — хотела быть одинокой, моя жалкая любовь к этому жалкому человеку показала мне, что я увы! рождена рабою…
Ольга. Ты клевещешь на себя, тебе доставляет удовольствие — топтать себя в грязь.
Елена. Я познала себя и воздаю себе должное… Как хорошо, что я уничтожила свою картину!..
Ольга. Лёля, дорогая моя, твоя картина и теперь, с тремя дырами от выстрелов так хороша!.. Это все, ведь, сказали тогда…
Елена. Не говори этого, во лжи не может быть ничего хорошаго… Все сказали!.. Ты, не повторяй того, Оля, что говорят все, не ищи правды на базаре!..
Ольга. Лёля, Александр Иванович искренне расположен к тебе, лгать он не станет, а ты, сама, как-то говорила, что он кое-то понимает…
Елена. Ах, Оля, приговоры всех Александров Ивановичей похожи друг на друга, эти приговоры никогда не разубедят меня в том, что я знаю, чувствую, ощущаю… Конечно, моя картина нисколько не хуже сотни других, порядочных картин!..
Ольга. Ну и у тебя еще так много впереди!
Елена. Оля, Оля, ты не понимаешь меня! — умножать количество этих порядочных картин, ко многим тысячам холстов прибавить еще десяток, два таких-же… для чего это. Оля? Нет, я не тем жила в мечтах, моих сокровенных, в гордых мечтах моих!… Что такое искусство и что отделяет его от ремесла? Художник родится, творит милостью Божьей, ремесленник — это выучка, техника. У настоящаго художника замысел всегда неизмеримо выше способности выполнения. Искусство падает, техника развивается, совершенствуется. Наш век — век художественной промышленности, век безвкусия и буржуазной грубости, мещанской пошлости. Я думала, что у меня есть слово за душой. Когда говорится слово Божье — ему внимают с трепетом. Мое слово — оказалось ложью… — Я больше не возьмусь за кист…
Ольга. Лёля, это настроение, это пройдет, ты увидишь!..
Елена. “Люди заслуживают сами того, что с ними случается. И события совершаются в зависимости от того, как сложилась душа”… Рано, или поздно это должно было случиться неизбежно… потому что…
Ольга. Почему?
Елена. Потому что душа моя полна лжи и гордыни, потому что за душой у меня нет ничего… Я слишком поздно поняла это… Моя песенка спета!..
Ольга. Совсем не похоже на тебя, Лёля, унывать и при том унывать Бог знает из-за чего…
Елена. Не похоже на меня? Я… я потеряла себя, Оля… (возвращаясь к прежнему.) Боже мой, сколько я ухлопала сил, сколько души я отдала на освобождение моего искусства: шаг га шагом я освободила его от всех условностей, предвзятых традиций… Сколько мучилась я над техникой! Как примирить ее — эту медленную, постепенную выучку с живою непосредственностью, с задушевною искренностью? Как освободить настроение, душу от формы, от материальной оболочки? Сколько болела я над подобными проблемами!..
Ольга. Но, это неизбежная болезнь роста…
Елена. О, я болезненно росла!.. росла? — так, по крайней мере, мне казалось, еще так недавно казалось!.. Какой смысл творчества, что должны говорить создания искусства? Вот, например, — две картинки: на одной два скромные цветка весны среди зелени — и над ними порхающий мотылек. Все залито солнцем, ласкающим, животворящим! — На другой — муки голода, человеческия муки — со всем реальным ужасом их жизненной правды, с техническим совершенством изображения. Где искусство?
Ольга. И там, и здесь — в обоих случаях — искусство, но разной ценности, конечно…
Елена. Еще-бы! голод, человеческая мука! — и порхающий мотылек! — Ты еще много позволяешь себе, соглашаясь и в порхающем мотыльке признать искусство!..
Ольга. Но, ведь, подумай-же, Леля, куда вложено больше мысли, больше чувства, больше души, безсмертной души человеческой, что сильнее заражает, сильнее действует на зрителя?
Елена. Сильнее действует на зрителя? Зритель в искусстве — лицо лишнее…
Ольга. Но ведь искусство для человека же существует?!
Елена. О, нет, нет, тысячу раз нет! — Оно самоцельно… Мы теперь, как раз в самом центре вопроса: муки голода могут быть неизмеримо ниже порхающаго мотылька — и даже, в том случае, если художник был вполне, безукоризненно искренен. Он был искренен, но он не освободился, он думал о зрителе, хотел действовать на зрителя, влиять на него, учительствовать — и он не был художником… Творчество, не освобожденное от всего посторонняго ему, будучи иногда даже очень почтенным, все-таки не создает той красоты, которая разоблачает сокровенную тайну бытия, приподнимает завесу с вопросов роковых, ведет к разгадке загадки Сфинкса…
Ольга. Ах, Леля, жизненныя условия для громаднаго большинства людей таковы, что не до загадок им Сфинкса!..
Елена. Это правда — условия жизни загнали людей в тупой закоулок и они хотят искусство заставить служить их скорбям. их нуждам, их житейским тревогам!.. Но, ведь смысл жизни не в тех несовершенствах и уродствах ея социальнаго уклада, которыя коверкают людей… Искусство — это нечто вроде религии — оно побеждает смерть и заставляет забыть жизнь, его надо любить для него самого… Впрочем, религия теперь не в моде! Идеализм теряет свой престиж. Антипод буржуазии, становясь все сильнее, заразился плоскою буржуазностию; многие начинают думать, что весь вопрос прогресса в равномерном распределении хлеба. Считают, что люди — свиньи, хотящие только есть… Это клевета на человека.
Ольга. Накорми всех прежде и тогда ты увидишь ясно, что люди не только свиньи…
Елена. Я вижу это и теперь… Оля, Оля, как радостно дышала моя грудь на тех высотах, куда меня вознесло мое освобожденное, мое светлое, сотканное из солнечных лучей, искусство! Творить для себя, творить выражая волю Бога, свободно и красиво, творить потому, что сердце и душа полны молитвой… (обрывая.) Моя песенка спета, я больше не возьмусь за кисть!.. Земля тянет к себе, мои крылья слабеют, я потеряла себя, потеряла веру в себя!..
Ольга. Леля, ты сильный человек, ты снова обретешь свою веру!..
Елена. Нет, я рождена женщиной, я рождена рабою, безсильною; вериги рабства не сбросить мне, я… я люблю эти вериги… понимаешь ужас? — Я готова целовать звенья цепи, сковавшей меня… Мое свободное искусство — ложь, я не создана для одиночества, я долго и упорно боролась с собою, с бурей чувств своих, я изнемогаю в этой борьбе, изнемогаю уже… я… я готова сдаться!.. (Входит Долгов.)
Долгов. Здравствуйте! Я не помешал вам? (Здоровается.)
Елена (с неестественным подъемом.) О, нет, я вам так рада!
Долгов (удивленно.) Вы рады мне? — Не хорошо смеяться…
Елена. Я не смеюсь, Петр Николаевич!..
Ольга. Правда-ли, что вы собираетесь уезжать?
Долгов (мрачно.) Да, правда.
Елена. Что слышу я? Скажите, доктор, правду. Скажете?
Долгов. Постараюсь…
Елена. Нет, обещайте…
Долгов. Хорошо, обещаю…
Елена. Мои пророчества сбываются…
Долгов. Нет, не совсем, хотя до некоторой степени…
Елена. Скажите лучше, — только опять правду — вы собираетесь бежать?
Долгов. Бежать? Почему вы так думаете, Елена Васильевна?
Елена. Это вопрос посторонний; отвечайте на мой — вы бежите?
Долгов (прямо взглянув на нее.) Да, вы правы — я бегу…
Елена (устало.) Доктор, от судьбы не убежите…
Ольга. Ну, Леля, фатализм тебе совсем не к лицу…
Елена. Был когда-то!.. — “То время прошлое”…
Ольга. Ах, Леля, это меня, наконец, раздражает!..
Елена (искренно.) Оля, друг мой, я была-бы очень рада доставлять тебе только удовольствие и совсем не раздражать, никогда не раздражать…
Ольга. Доктор, вы бы полечили ее!
Елена (взглянув на Долгова.) Врачу, исцелися сам!
Долгов (вздрогнув.) Я, я вполне здоров, Елена Васильевна!
Елена. Зачем-же вы бежите?
Долгов. Чтобы остаться здоровым.
Елена. Не поздно-ли, доктор?
Ольга. Что у вас за странный разговор?
Елена. Мы понимаем друг друга… Не правда-ли, доктор?
Долгов. Да… вероятно… Нет, не вполне… вполне едва-ли…
Ольга. “Да, вероятно, не вполне, вполне — едва-ли?” Немножко слов и все разныя. Что это значит, Петр Николаевич? Не пугайтесь, не пугайтесь, ради Бога, отвечать не обязательно…
Елена. “Оленя ранили стрелой — тот плачет, тот смеется”!..
Долгов (нервно.) Кто смеется?
Елена. Когда кто-нибудь ранен, — всегда найдутся охотники посмеяться!..
Ольга. Только, доктор, ради Бога, не подумайте, что я из их числа…
Елена. А разве доктор ранен?
Долгов (неопределенно.) Всех, так или иначе, ранит жизнь…
Елена. Некоторых же особенно…
Долгов. “Сегодня я, а завтра ты”…
Елена. “Пусть неудачник плачет!”
Ольга. Э, я бегу — от таких разговоров голова закружится. До свиданья, доктор (уходит.)
Долгов. Елена Васильевна, я пришел проститься с вами: — завтра я уезжаю.
Елена. Так скоро?
Долгов. Чем скорее, тем лучше…
Елена. Но, доктор, вы, кажется, ранены не на шутку?
Долгов. Не будем говорить об этом, Елена Васильевна!
Елена. Разве участие оскорбляет?
Долгов. Елена Васильевна, я очень благодарен вам за участие!
Елена. Ну, вот еще что, — благодарить вздумали…
Долгов. Я не избалован участием…
Елена (переводя разговор.) И так, доктор, опять к незаметному, но необходимому труду?
Долгов. Да, да…
Елена. В рожь, к василькам?
Долгов. Да, Елена Васильевна, и верьте — там, на лоне природы, больше правды, чем в вашем суетливом муравейнике, с такою запутанностию взаимных отношений, с таким нагромождением сложнейших проблем, голова кружится, сердце сжимается от боли за человека…
Елена. Так что вы уносите от нас…
Долгов. Еще более обостренную жажду покоя, еще более крепкое убеждение, что надо уйти от этой безумной, безцельной и безрезультатной траты нервов…
Елена. И слушать молитву жавронков?
Долгов. Вы смеетесь, Елена Васильевна!
Елена. Я не смеюсь, Петр Николаевич (искренно.) Я сама так устала…
Долгов. Разве можно не устать в омуте подобной жизни, где каждый шаг по нервам бьет! Разве можно так жить?
Елена. Так очень трудно жить, очень трудно!
Долгов. Елена Васильевна, дорогая моя, уйдемте со мною!..
Елена. Уйти с Вами? — От себя не уйдешь…
Долгов. Елена Васильевна, выслушайте меня. Я люблю вас… Я хотел бежать от любви моей, но я не могу… не могу уйти от вас, не сказав вам всего. Я полюбил вас с перваго мгновения встречи, с того мгновения, когда был случайным свидетелем гибели вашей картины. И я понял тогда, сразу понял, почувствовал всем существом моим, что вам тесно здесь, что гнетет вас жизнь безумной и не нужной нервной траты, что вам надо на простор полей — всею грудью дышать.
Елена. Всею грудью дышать!…
Долгов. О, уйдемте со мною! Мы будем слушать серебристыя молитвы жаворонков и мы, сами, научимся молиться, отдохнем от жизни!..
Елена. Отдохнем от жизни!?
Долгов. Да, да отдохнем от жизни… Елена Васильевна! Вам нужен отдых, вам нужен покой!..
Елена. О, нужен!..
Долгов. Елена Васильевна, от вас зависит вся моя жизнь, я люблю вас, я жить не могу без вас, я не могу оставить вас здесь, о! уйдемте со мною!
Елена (тихо.) Что ж уйдем!
Долгов. Елена, что я слышу!..
Елена. Я согласна уйти с Вами…
Долгов. Елена, вы отдохнете и как отрадно на свободе, в тиши, вы отдадитесь своему искусству…
Елена. Моему искусству? (отстраняя его рукой.) Мое искусство — ложь! Я больше никогда не возьму в руку кисти. Я займусь обучением детей грамоте, буду помогать вам, я отдамся незаметному, но необходимому труду — может быть, это не хуже всего прочаго…
Долгов. Елена, моя дорогая Елена, как мы будем счастливы!..
Елена. Счастливы? Зачем говорить о счастьи? потухаюший луч заходящаго солнца, золотящий крылья, улетающей птички… зачем быть счастливым? Если в жизни есть смысл, он должен быть выше нашего счастья — и цель жизни, если веришь в возможность ея, должна направляться вовсе не к счастию, а выше, выше, выше!.. Но я не буду искать ни цели, ни смысла жизни, не буду искать и счастия; я буду любоваться рожью и васильками, буду лежать на меже и слушать серебристую молитву жаворонков, уносящихся в лазурную высь, следить за движущимся по небу перистыми облаками: — может быть это и не хуже всего прочаго…
Долгов. О, ты увидишь, как покой укрепляет!..
Елена. Я увижу, как покой укрепляет, непременно увижу и забуду навсегда суетныя мечтания о горных высотах горделиваго духа, буду наслаждаться тишиною полей и молчанием строгаго, сумрачнаго бора, безмолвием звезд на небесах и таинственною красотою млечных путей… Может быть, это и не хуже всего прочаго…
Долгов. И сердце твое станет ясно, как солнце!..
Елена. Солнце? Нет, солнце блестит слишком ярко, ослепительно блестит ваше солнце: мои бедные, слабые глаза не вынесут этого торжествующаго, жизнерадостнаго блеска, — я буду глядеть на луну — “солнце не спящих”, светило печальное, буду жадно смотреть на ея трепетный, обманчивый свет — и буду знать, что всему можно верить не больше…
Долгов. Елена, ты больна, дорогая!
Елена (обрывая его и вполне овладевая собой.) Я согласна, я ухожу с вами… Только вам придется отложить свой отъезд… дня на три, на четыре, — не больше…
Долгов. О, на сколько хочешь, Елена!
Елена. Дня на три — четыре, больше не надо. И потом туда — на незаметную, но необходимую работу, (хохочет) в рож, к василькам, к жаворонкам с их умилительными молитвами!..
Долгов (тревожно.) Успокойся, Елена!
Елена. Будет время успокоиться, будет время! Только пока, никому… ни одного слова…
Долгов (целует ея руку.) Моя дорогая Елена! (слышен отдаленный выстрел.)
Елена (хватаясь за голову.) Что такое?
Долгов. Успокойся!
Елена. Мне нечего безпокоиться теперь, теперь я скоро отдохну… (пауза.) Нет, у него не хватит сил… решимости нет… тряпка…
Долгов. У кого не хватит сил? Что ты говоришь, о ком? (Вбегает Ольга.)
Ольга. Петр Николаевич, ради Бога, скорее… к брату в комнату… Владимир Сергеевич застрелился…
Елена (радостно.) Неужели правда? (Долгов поспешно уходит.) Оля, скажи, ты не ошиблась? Как это случилось?.. Ты его видела, говорила с ним?.. (хочет идти.)
Ольга. Лёля, одну минутку…
Елена (останавливаясь.) Знаешь, Оля, я не пойду. Беги, ты, взгляни… только скорее… Куда стрелял?.. Скорее приходи сказать сюда… Я пойду потом…
Ольга. Боже мой, какое несчастие, какой ужас! Я сейчас, Лёля!.. (убегает.)
Елена. Хватило, его хватило на это! Я, значит, ошиблась в нем?! У него есть гордость! Боже мой, как я устала!.. (садится на кушетку.) Голова кружится… у него есть гордость!.. А я думала опять напьется и придет… Владимир, мой дорогой Владимир!.. Как кружится голова… Владимир, дорогой мой, я ошиблась в тебе, я так любила тебя, так любила!.. Так твоя игра не ложь? Ты не нищий, нуждающийся в подачке милостыни? Владимир, Владимир! (Ольга вбегает радостная.)
Ольга. Лёля, Лёля, какое счастье, — он будет жив!..
Елена (вставая и держась за голову.) Кто будет жив, кто?..
Ольга. Петр Николаевич сказал, что рана совсем, совсем не опасная, — царапина, не больше как простая царапина — дня через два он будет уже вполне здоров… вот радость!.. А я так напугалась… Боже мой! как я напугалась!.. Что с тобою, Леля?
Елена. Со мною? Ничего, голова немного кружится, я устала…
Ольга. Ты испугалась?
Елена. Я? Чего? Ты говоришь — царапина, пустяки? Так ты сказала?
Ольга. Да, да успокойся! Петр Николаевич сказал, просил передать тебе не безпокоиться…
Елена. Я не безпокоюсь… Царапина… Пустяки… Не съумел единственнаго, достойнаго в жизни шага не съумел сделать!..
Ольга. Леля, что ты? что ты говоришь?!
Елена. (в изступлении.) Разыграл комедию, пошлую комедию!
Ольга. Леля, Леля!
Елена. Ха, ха, ха! Пошлый, ничтожный комедиант! (Истерически хохочет. Занавес опускается.)
Конец 2-го действия.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
—————
Через неделю после второго. Обстановка перваго действия. По средине комнаты большой стол, накрытый белою скатертью, на столе цветы, фрукты, вина.
Елена. (на груди у нея приколота большая красная роза.) Коля, я очень прошу тебя быть “на моем празднике”.
Ольхин. Что еще за праздник?
Елена. Последнее действие водевиля…
Ольхин. Я не любитель ваших представлений…
Елена. Развязка будет самая благополучная, совсем мещанская…
Ольхин. Без диких сцен?
Елена. Да, да, все будет очень благоразумно… по крайней мере, с моей стороны…
Ольхин. А твои гости?
Елена. Они будут такими, как я захочу.
Ольхин. Тогда я буду.
Елена. Снисходишь? — благодарю…
Ольхин. А кто-же будет?
Елена. Весь мой штаб в полном составе. Я говорю тебе — сегодня “мой праздник”.
Ольхин. Ты что-то затеваешь?!
Елена. Я вам сюрприз готовлю, — только вам безпокоиться не о чем, я ведь обещала быть вполне, изысканно благоразумной… я обещания держу…
Ольхин. Ну-ну, увидим…
Елена. Говорить будем все больше об искусстве, так что, если ты хочешь высказывать свои мнения, то прогляди последние нумера “Новаго Времени”, пожалуй и “Новостей” — о выставках…
Ольхин. Ну — вот еще!
Елена. Нет, право, откуда-же вам, иначе, иметь свои мнения? Как иначе быть “с веком наравне”?..
Ольхин (задетый.) За этим мы не гонимся…
Елена (иронически.) О, в самом деле?
Ольхин. За вами все равно, нам не поспеть!
Елена. Да трудновато!
Ольхин. И ничего достойнаго…
Елена. Еще-бы! — для мужей такой солидности, — для взглядов, одобренных цензурою — общественнаго мнения, — цензурою самою строгою из всех цензур на свете — все свежее, рожденное на свете свободно, идущее без помочей — это только задора шум и легкомыслие пустое!..
Ольхин. Да, шума много, слишком много!
Елена. “Весенний шум, зеленый шум!..” (Грустно.) Весна моя промчалась…
Ольхин (иронически.) Давно-ли?
Елена (грустно.) Недавно, Коля, совсем недавно… Знаешь, Коля, иногда такой сон снится, будто крылья выростают и ты поднимаешься на них высоко, высоко над землею, дух занимает, сердце останавливается от жгучей радости… и вдруг проснешься!.. нет ни крыльев, ни радости летать над землею, скучно так, тускло кругом и… жить не хочется…
Ольхин. Фантазерка!
Елена. Я проснулась от такого сна!..
Ольхин. Давно пора проснуться!..
Елена. Ах, Коля, Коля, — нам с тобою друг друга не понять!..
Ольхин. “Рожденный ползать, — летать не может”! Не правда-ли?
Елена. Ну — довольно!.. так ты будешь на моем празднике? — принимай моих гостей, пока я не возвращусь — я очень не надолго. (Уходит. Из дверей налево входит Ольга.)
Ольга. Леля у себя?
Ольхин. Она ушла куда-то, сказала не надолго…
Ольга. Ах, я так за нее тревожусь!
Ольхин. Тревожишься?
Ольга. Да, с нею что-то непонятное творится…
Ольхин. Спадает чад, угар проходит… вот и все!..
Ольга. Нет, вы ее не понимаете, она страдает!..
Ольхин. Страдания образуют человека…
Ольга. Оне-же его и ломают и калечат…
Ольхин. Жизнь не праздник, человек не бабочка…
Ольга. Кто с этим спорит? — О чем она с тобою говорила?
Ольхин. Мысли у нея скачут, прости за выражение, как блохи… Приглашала на “свой праздник”, обещала развязку “водевиля”, говорила, что проснулась от какого-то волшебнаго сна…
Ольга. Что она затевает?
Ольхин. Обещала быть изысканно благоразумной…
Ольга. Это знак дурной… Владимир будет-ли?
Ольхин. О, смею думать, — “праздник” без него не обойдется!.. (Входят Лужский, Груздев и Стрижов. Все здравствуются.)
Стрижов. А где-же виновница торжества?
Груздев. Да, где Елена Васильевна?
Ольга. Ее нет дома, но она сейчас возвратится…
Лужский. Все мы получили приглашение на “праздник”…
Ольга. Мы также получили…
Ольхин. И обещание развязки водевиля!..
Стрижов. Елена Васильевна любит загадки…
Лужский. Последнее время она производит впечатление человека, видящаго что-то невидимое другими…
Ольхин. Она скоро придет в норму…
Стрижов. Вот еще знаток женской души отыскался! Елена Васильевна и — норма: это, брат, понятия не совместимыя…
Лужский. О, да, она много выше нормы…
Ольхин. Вот-вот, вы натурчали ей в уши всякаго вздора, у нея и закружилась голова…
Стрижов. Некоторые люди не выносят головокружения, а некоторые им только и живы. Когда все на своих местах, когда все “нормально”, им тесно среди нас, среди нашей обыденщины…
Груздев. Аркадий Иванович, а себя вы к какой породе причисляете?
Стрижов. К самой, брат, трезвенной земноводной, но с некоторым остатком понимания мятежной души… Я не всегда, брат, был земноводным!..
Лужский. О, все мы, когда-то, “были”!..
Стрижов. Да многие об этом позабыли!
Ольхин. Ну-уж, если не быть, то лучше позабыть!..
Стрижов. Оно, брат, забыть может и приятнее — спокойнее, ну да для образа и подобия — оскорбительно…
Груздев. А вы, Аркадий Иванович, еще об образе и подобии заботитесь?
Стрижов. Забочусь, брат, Михаил Михайлович, мало, но забочусь. Есть еще в душе и искра Божия, тлеет она под пеплом житейскаго мусора — есть!..
Груздев. Да, есть-ли?..
Лужский. У всякаго, думаю есть.
Стрижов. Только уж больно засыпали мы ее, эту искру Божию всяким хламом, не нужным хламом!.. Оттого и трудно среди нас дышать всякому кто, выше нормы, кого наша мудрость хочет привести в норму, как Николай Васильевич свою сестрицу…
Ольга. Вы это очень хорошо сказали, Аркадий Иванович!..
Груздев. Вот и лавр в награду — одобрение женской души!
Ольхин. А вы, Аркадий Иванович, зачем же хламом — то свою искру Божию засыпали?
Стрижов. Зачем? легко, брат, сказать зачем? Устал; жизнь победила. С искрой-то Божией тоже, чай, не легко по жизненной дороге путь совершать!..
Лужский. Ну, тогда лучше и молчать о своей искре Божией.
Стрижов. Я и молчу, Александр Иванович, понимаю, что во всех смыслах не к лицу мне о ней разговоры разговаривать и не разговариваю… Зато хорошо, брат, понимаю, что душно в нашем обществе всему живому, свежему… до жуткости душно!..
Груздев. Хот пониманием Бог не обидел, — многое понимаете!
Стрижов. От серьезнаго, брат, вопроса шуточкой не отмахнетесь! — Мы люди отпетые, поконченные, — живем землю бременим; в полном, брат,смысле “бывшие люди”… От жизни, от правды шуточкой, да самообманов отделываемся, в лицо жизни прямо глядеть не решаемся совестимся…
Лужский. Что это на вас стих покаянный нашел, Аркадий Иванович!?
Стрижов. А вас это безпокоит? Знаю, что безпокоит, ибо все мы грешны…
Ольхин. Такое покаяние дешево стоит!..
Стрижов. Нам все дешево, Николай Васильевич, за все пятаком платим, ибо другой и монеты давно у нас нет в обиходе.
Ольхин. Так зачем-же воздух сотрясать?
Стрижов. А что же нам еще делать? О чем бы ни говорили — все будет воздуха сотрясение, не настоящее, не от души; настоящаго, душевнаго — нет у нас… Вот разве анекдоты неприличные разсказывать!.. так при девицах не принято…
Груздев. Вы, сегодня, в ударе, Аркадий Иванович!..
Стрижов. Никто нынче правды не любит…
Груздев. А вы ее, правду - то, не оттого ли, сегодня, возлюбили, что с левой ноги встали?
Стрижов. Нет, не оттого, брат, не оттого… А бывают в жизни такие дни, когда посмотришь на себя в зеркало души, так сказать, посмотришь и гадко тебе станет… Так сегодня, получаю я от Елены Васильевны приглашение: — “доставьте мне” пишет “большое удовольствие, — сегодня я справляю “мой праздник” и хочу видеть у себя всех своих”… И ударило это меня точно обухом по голове: бедная, думаю, нашла кого на “свой праздник” звать! Ведь сообразите-ка, господа, да тут целая трагедия, по истине трагедия: Елена Васильевна, ея праздник — и мы званые на этом празднике! Хорош же выйдет праздник, нечего сказать!..
Груздев. Ну и сидели бы дома!
Стрижов. Нет, брат, уж больно зрелище любопытное: “бывшие люди” на празднике человека будущаго! — потому что в Елену Васильевну я верю, что она будет человеком — она хламом искры Божией не засыпет… Или вполне человеком будет, или сломается…
Лужский. Елена Васильевна пробьет себе дорогу!
Стрижов. Свою дорогу! или свою дорогу пробьет или сломается!..
Лужский. Ну, каркайте, каркайте, чего там сломается?
Стрижов. А того, что безлюдно и пусто вокруг нея! (пауза.) И интересно мне знать, что за праздник такой у нея сегодня?
Груздев. Да-с — “мой праздник”, справляю “мой праздник”!
Ольхин. Какая нибудь экстравагантная выдумка!
Стрижов. Мне, правду сказать, чуется сарказм в этом приглашении… Будь в самом деле праздник, светлый, радостный, настоящий праздник, “мой праздник”, когда у человека сердце поет и ликует, нас, господа, не позвали бы!..
Лужский. И правду, вас звать не стоило!..
Груздев. Ей-Богу, не стоило…
Стрижов. А вас, господа, стоило? (Входят Елена и Долгов.)
Елена. А, вы уже собрались, господа?! Простите великодушно за опоздание…
Стрижов. На праздник ваш мы радостно спешили!..
Елена (смущенно.) А спасибо, спасибо! (все здороваются. Елена оглядывает всех.) Нет, еще не все…
Ольхин. Владимира не будет…
Елена. Он должен быть!.. Он будет.
Лужский. Он обещал вам быть?
Елена. Нет, я его не видела… А что?
Лужский. Ничего, я так спросил… я думал…
Елена. Что вы думали? (короткая пауза.) Вы чего-то не хотите сказать?
Лужский. Я думал вам известно, что в последнее время он жизнь ведет не трезвую и поражает всех несообразной дикостью своих поступков…
Елена. Мне хорошо известно…
Лужский. Он вид имеет сумасшедшаго…
Елена. В этом виде он часто выше самаго себя…
Ольхин. О, я теперь имею разгадку многому…
Елена. Многому… разгадку?..
Ольхин. В твоем поведении!
Елена. С чем я тебя и поздравляю!
Ольхин (тихо.) За то его поздравить не с чем!
Лужский. В последний раз мы встретились с ним в ресторане как-то ночью, позавчера, кажется… Он бешено играл…
Елена (удивленно.) Он играл?
Лужский. Да, бешено играл! все ему внимали: из отдельных кабинетов, из зал соседних все вышли к нам, и затаив дыхание — многие со слезами на глазах — захвачены были его игрою. Вдруг он резко оборвал, дико оглянулся кругом и в дребезги разбил свою скрипку!
Елена. Да!?
Лужский. И закричал: — “вон гады, рабы, пресмыкающиеся!” Все стояли неподвижно, точно окаменели, точно приросли к месту. Тишина гробовая. Муха пролетела — было бы слышно…
Груздев. Об этой дикой сцене я уже слыхал: она его в герои возвела… Все говорят о нем… Повсюду ходят толки…
Стрижов (резко.) Вам завидно?
Груздев (насмешливо.) О, да — еще бы! — героем нынче очень трудно стать, так отчего ж геройства не искать, хотя бы и в трактирных дебоширствах!..
Елена. Михаил Михайлович, знаете, в ином трактирном дебоширстве, иногда, больше душевной красоты, чем…
Груздев. Я знаю Елена Васильевна. — “Все женщины легко прощают, если их убедить, что дикие поступки лишь вызваны одной любовью к ним!”
Елена. Как это пошло!
Груздев. Не мое с, Елена Васильевна, так думал Кальдерон…
Елена. Ах, Михаил Михайлович, ну что вам Кальдерон?..
Стрижов. Да, что ему Гекуба?! Браво, Елена Васильевна! (Входит Лозинский.)
Елена. Ну, вот и вы, Владимир, а мы вас ждали…
Лозинский. Простите, Елена Васильевна, я опоздал немного…
Елена. Лучше поздно, чем никогда!…
Лозинский. Елена, Вам мудрость вовсе не к лицу, да при том вам очень хорошо известно, что лучше никогда, чем поздно!..
Елена. Ну с, хорошо, я спорить не в ударе! (ко всем.) Теперь все здесь! Дорогие мои, хорошие!..
Стрижов. Хорошаго в нас мало…
Елена. Нет, сегодня вы все хорошие, должны быть хорошими, правдивыми. Я справляю “мой праздник”; (задумчиво, грустно) — светлый праздник… Я хочу видеть вас всех…
Стрижов. Позвольте же, в чем праздник?
Елена. Будьте терпеливы! — все в свое время; садитесь, господа к столу; Оля, сядь возле меня! (Все садятся за стол.)
Груздев. Позвольте мне начать, позвольте мне провозгласить тост…
Елена. Нет, нет, — ни слова, во всем слушаться меня!..
Стрижов. Правление деспотическое!..
Елена. Господа, каждый должен превозгласить тост —за искусство, при чем каждый должен выразить, в своем тосте, что он ценить в искусстве, за что оно ему дорого, как он его понимает, душу его, суть его в чем видит? Вы понимаете меня, надеюсь? — От тоста не освобождается никто, я дам слово каждому… Итак, начнем же! Аркадий Иванович, ваше слово!..
Стрижов (Встает.) Я чрезвычайно польщен, я тронут, Елена Васильевна, тем, что слово первое на вашем празднике, принадлежит мне…
Елена. К делу, к делу!..
Стрижов. Простите, я не буду многоречив… я искренно, от всей души, желал бы вашему празднику больше блеска, больше солнца — настоящаго солнца, не искусственнаго! Но, что ж? На нет и суда нет, как говорится. Спустимся на землю, где ползаем во мраке, в тоске и печали. Что нам искусство? Здесь, наверно, скажут вам много красивых слов, может быть ораторы при этом и будут правдивы, моя же правдивость некрасивая, ибо по моему, не красна наша жизнь… Потемки какие-то, сумерки… Предразсветные, или вечерние? — не знаю, да и не интересуюсь, по правде сказать… Солнца нам не нужно, его не вынесли бы глаза наши; настоящаго, правдиваго, солнечнаго искусства, того искусства, о котором грезилось в “оные дни!” — дни обманувшей юности, — тоже не нужно и по той же причине… Наше искусство — это род жизни, не хуже и не лучше всего прочаго, такое же тусклое, как мы сами. Вот я, например, я много пишу об искусстве — это мой хлеб-с, по столько то копеек за строчку, что ж? занятие довольно приятное, лучше очень многаго, главное же спокойное и, так сказать, культурное, умственное. Вы хотели бы знать мое мнение о душе искусства? — душа-с, Елена Васильевна, для нас — ведомство упраздненное… за ненадобностью… Но, как же быть с тостом? с тостом за искусство? Я предполагаю мой тост за настоящее, солнечное искусство, то искусство, перед лицом котораго исчезнем мы — жалкие, от котораго день будет! Наше же исчезновение для нас самих — великое благо, ибо право же скучно бременить землю и “без пользы занимать на Божьем пире место!” (садится.)
Елена. Брат, слово за тобою!
Ольхин (встает.) Жизнь сумерки, жизнь потемки, это правда, горькая правда! Отчего? Главное оттого, что все мы идем в разброд, каждый в одиночку! Залетаем в заоблачныя выси превыспренних фантазий, опьяняемся метафизическим туманом и оттого, простите за вульгарное выражение, не видим того, что делается под носом, хотим проникнуть в суть вещей и не слышим отчаянных воплей голода… Я предлагаю мой тост за великое искусство, объединяющее людей для дружной, совместной — плечом к плечу, работы на пользу общую, на пользу “человека!” Да исчезнет перед лицом его малодушное, ослабляющее уныние, да сгинет пошлый скепсис, да здравствует гуманное, общественное искусство!.. Душа искусства, суть его? Познать душу человеческую и согреть ее!…
Елена. Николай, берегись конец не вяжется с началом!
Ольхин. Еще-бы!.. Ну, я окончил, довольно сказаннаго!.. (Садится.)
Лужский (встает.) Я достаточно уже пожил для того, чтобы ожидать от искусства каких-нибудь пророческих откровений, ответов на так называемые “проклятые вопросы”.
Елена (тихо Ольге.) Как скучно! Я ожидала большаго!..
Лужский. Вы что-то говорите?
Елена. Нет, извините, продолжайте, я слушаю…
Лужский. Но я люблю искусство. В нем живо чувствуешь человеческую душу. От художника, кроме таланта, я требую только искренности… “Души объяснятся в молчании”, — сказал кто-то. “Великая душа объясняется в молчании”, сказал кто-то. Великая душа объясняется в своем творчестве, ея грезы, ея внутренния созерцания становятся доступными каждому и каждый может, проникаясь вдохновенным замыслом художника, подняться над землею, с ея шумливою, утомительною сутолкой… Душа искусства, — душа художника, душа человека со всем богатством ея скрытаго содержания, со всею неожиданностью ея пророческих откровений, со всею красотою ея божественнаго существа…
Лозинский (перебивая.) Со всею гнусностью ея лжи, ничтожества и безобразия…
Елена. Владимир! будьте терпеливы, ваша очередь придет! Продолжайте, Александр Иванович!..
Лужский. Я все сказал… Самое главное, по крайней мере, самое главное в искусстве — искренность (садится.)
Елена. Что, Оля, скажешь ты?
Ольга. Знаешь, — сон иногда приснится — неясный, но очаровательный. Проснешься и вспомнить порядком не можешь, что собственно снилось, но хорошее, светлое настроение, навеянное сном, остается на весь день. Тянется вялый, обыденный день — тусклый и серый, а на сердце светло и радостно! Так и искусство — это сон, бросающий светлые лучи на серые будни повседневщины…
Елена. Хорошо, Оля! Слово ваше, Петр Николаевич! слушай, Оля!
Ольга. Я слушаю внимательно…
Долгов. Я не люблю искусства… Я не люблю того искусства, которое полно тревогой вашей жизни, я жизни вашей не люблю… Разве это жизнь? Разве жизнь вечное трепетание нервов, сутолока лжи и гордыни? Вы запутались в узком кругу искусственных интересов, вы напоминаете тех скорпионов, которые, будучи окружены со всех сторон пылающим огнем, стараются сами ужалить себя смертельно… Вы все устали от жизни, только не хотите признаться в этом.
Стрижов. Вот на счет усталости — это правильно: — все устали! Отчего? спросите… От жизни, или лучше сказать, от отсутствия жизни, не от действия, а от отсутствия его… Если бы мне, по обязанности службы пришлось написать рецензию на драму нашей жизни, то я бы написал — драма почти вовсе лишена действия, вытесненнаго разговорами, безконечными, однообразными унылыми… Это делает нашу драму не сценичною и к постановке негодною: занавес можно опустить в любом месте и больше не поднимать его, — но можно поднимать его и три и четыре раза и больше, сколько захочется — все будут некоторыя вариации, детали и подробности, имеющия несомненное отношение к тем с…
Груздев. Веревочка? Давай сюда и веревочку, — в хозяйстве всякая дрянь пригодится!
Стрижов. Да что-ж, если и все наше хозяйство из одной дряни состоит? В этом-то и ужас, в этом-то и смысл нашей драмы, что живем мы без Бога, так мелочами живем, крупнаго ничего нет, а от мелочей душа измельчала. От такой жизни, как не устать?.. Что же касается вашего сравнения, Петр Николаевич , то не скорпионы мы в огненном кругу, а страусы, прячущие голову под крыло и полагающие при этом, что спрятались… От себя, от жизни не спрячешься: Так не проживешь!.. Надо искать, искать Бога! Никаким “родом жизни” от потребности в Боге не освободишься! и вы, Петр Николаевич, такой же страус, как и все мы, только еще более робкий, еще более перепуганный и все эти ваши васильки и жаворонки, — тоже “род жизни” и ничего больше, а вы такой-же банкрот, как все мы…
Долгов (перебивая.) Бежать, бежать надо… Я убежал и я жду, что человечество, наконец, сознает, что тем путем, каким оно шло до сих пор, можно придти только к усталости… Тогда, может быть, тогда и появится настоящее искусство, — без нервной тревоги, без угара современной жизни, — светлое, тихое искусство, подобное зеркальной глади спокойнаго озера, звездному небу, безпредельной дали полей… Не огонь страстей, сожигающих душу, а раздумье, тихая радость, светлая умиленная молитва — вот что будет звучать в новом искусстве!..
Лозинский. И населять землю будут не люди, а аркадские пастушки?..
Груздев. Нет-с, покорно благодарю за такия перспективы! — покорно благодарю: — люди станут праведниками, — терпеть не могу праведников, — и не нужны будут ни прокуроры, ни адвокаты! Я-с на это не согласен, решительно не согласен. Я современным порядком доволен; жизнь тяжела, кто спорит, но жизнь не пансион для слабонервных, нет-с, не пансион! Я пью за наше грешное искусство, в полной мере отражающее боль, тревоги и радости нашей грешной души…
Стрижов. Не пенсион для слабонервных? А самому, поди — вот как хотелось — бы хоть месяц в подобном пансионе отдохнуть, да так отдохнуть, чтобы обо всем на свете позабыть, решительно обо всем, обо всех порядках и непорядках, тревогах и радостях “нашей грешной души…” А еще туда же: “современным порядком доволен!..” Впрочем, что-ж? Как modus vivendi — такое “довольство” не хуже и не лучше всего прочаго, то же самое малодушное бегство и страусовское прятание головы под крыло…
Лужский. До известной степени, вы правы…
Стрижов. Не до известной степени, а вполне. И вы, Александр Иванович, вполне нашего поля ягода, я слышал, слышал каким вы голосом, каким тоном вы сказали: “я достаточно пожил, чтобы ожидать от искусства, ответов на, так называемые, “проклятые вопросы”… Так называемые-с? Я сразу уразумел, что и под вашей сосредоточенной сдержанностью скрывается та же знакомая драма — усталость и бегство… О, всем нам надо отыскать где-нибудь, “в полуверсте от края света” лечебницу для органов, отравленных жизнью, всем нам надо покоя, одного покоя, потому что все мы устали, а занавес наш еще не спущен и надо жить, надо лицедействовать!..
Ольга. Но разве так можно жить?
Стрижов. И невозможно! Да разве мы живем, Ольга Михайловна, больше скажу, разве мы желаем жить? Ведь мы прячемся от жизни, старательно прячемся, ибо боимся ея, боимся всякой живой мысли, каждаго проблеска живого чувства. Оттого жить среди нас невыносимо тому, у кого душа живая (взглянув на Елену), душа, сотканная из лучей солнца…
Ольхин. Но, ведь мы все-таки живем, работаем, боремся…
Стрижов. И вся наша жизнь борьба, работа — все это равно ничего — гроша ломанаго не стоит… Живем, занавес не спущен, да ведь надо быть искренним, чтобы признаться, что по существу, мы-то ничего не имели — бы, чтобы занавес спустили хоть сейчас-вот! Finita la comedia! Поставлена точка. Убыль никому не видна, да и убыли то в сущности нет…
Ольхин. Пусть так, но однако что-то да заставляет нас, как вы выражаетесь, лицедействовать?
Стрижов. Что-то заставляет? Недоразумение, привычка…
Ольхин. Это не ответ, Аркадий Иванович! — Привычка? да чем-же привычка-то выработалась, чем недоразумение создалось? — Это не так просто! Все-же есть что-то такое, что привязывает нас к жизни, что мы ценим, чем мы дорожим?
Стрижов. Эх, Николай Васильевич! вы вот говорите что-то да создало эту привычку!? На это я вас маленький анекдот из практики волостной статистики разскажу. Записал как-то один волостной статистик о смерти девяностолетней старухи — в графу — “отчего скончалась?” — знаете, что записал? — “от слишком долгаго пребывания в живых”. Старуха вот умерла от слишком долгаго пребывания в живых, а мы живем от этого самого, привыкли, инстинкт животный, самосохранение организма, ну и на этой почве всякия иллюзии, в которыя мы, по здравом размышлении, сами не верим, ну и всяческия недоразумения. Вот и живем! А все свежее, действительно живое, так жить не может… Живой от пустяков устает, он их гнета не вынесет, он или пробьет себе дорогу, озаренную солнцем, благодаря которому всякий пустяк свой смысл, “дающий право жить”, приобретает, или сломается, уйдет, самовольно опустит занавес…
Ольхин. Да, ведь жить-то труднее, чем самовольно опустить занавес… Тут один момент и — точка…
Стрижов. То-то, вот и есть, а подите-же — не всякому дано, очевидно, самовольно опустить занавес!
Елена. Какие мы все жалкие, жалкие люди!
Стрижов. Вы, Елена Васильевна, к нам в компанию не записывайтесь, мы люди отпетые, конченые, Бога в душе своей умертвившие… У вас еще вся жизнь впереди, вы еще, может быть и найдете…
Елена. Что?
Стрижов. То, чем люди могут быть живы!..
Елена. Что-же это такое?
Стрижов. Ищите, Елена Васильевна, там, где живые люди, у живых мертвецов не спрашивайте…
Елена (с тоскою.) Где-же, где же искать?
Стрижов. Ищите там, где есть “безумство храбрых”, а не трусость усталых, там, где не боятся мысли и чувства, а с доверием отдаются им — всем биением нервов, всем огнем страстей! Кипите, горите, стремитесь вперед! Не бойтесь упасть, ушибиться; не падает только тот, кто ничего не делает. Будьте безбоязнены и ищите, жизнь чаще не в том, чтобы найти, а в том, чтобы искать…
Ольхин. Отчего-же вы не искали и не ищите?
Стрижов. Отчего? Вы у себя, Николай Васильевич, спросите… “Захватило нас время не готовыми к трудной борьбе!”… Вот отчего. И мы не только сами от исканий отказались, а еще и у ищущих поперек дороги стали, зачем, мол, нарушаете “гармонию” свинскаго элемента? Конечно, это не так откровенно и прямолинейно, мы против исканий — во имя благоразумия и гражданских добродетелей!.. Да погибнут-же ваше благоразумие и ваши гражданския добродетели! Ведь оне у вас не настоящия, ведь умерших богов оне не заменят, и вы сами в них не верите!..
Ольхин. Но вы ведь верите в искание?
Стрижов. Не для себя… Сам я уже ни во что не верю… А те, что выходят на дорогу с чистою душою и с железною волею, те кого еще не утомили пустяки и праздные разговоры, пошлые будни без веры и Бога, кто еще не измельчал душою, те пусть ищут смело и свободно!
Ольхин. А мы?
Стрижов. Что мы? — Дадим им дорогу, пожалуйте, господа! Посмотрите на нас и будьте людьми, не следуйте нашему примеру… Не бегайте от лица жизни, от нея не укроетесь нигде!..
Ольхин. И вы верите, что они что-то найдут?
Стрижов. Найдут, не найдут, а от чаши бытия будут пить полными глотками — вся мудрость житейская в этом!
Елена. Однако, мы далеко уклонились в сторону от нашей {?}. Прошу вернуться к вопросу об искусстве, господа!
Стрижов. Каковы мы, такого и наше искусство!
Лозинский. Эх, господа, что нам искусство?
Елена. Владимир — это дерзко, прошу без дерзостей!..
Лозинский. Без дерзостей! Но мое искусство — дерзость!..
Елена. Говорите, мы слушаем…
Лозинский. Дерзость, — да, дерзость… если дерзость сказать в лицо правду… сказать человеку, что он нищий… Сказать мало, словам люди не верят… Надо плюнуть… в физиономию плюнуть!.. Красота, искренность, греховныя страсти — все это шелуха, все вздор, словоизвержение: — слова, слова, слова! как говорил покойный Гамлет… О тихой радости озер зеркальных я не говорю совсем, о звездных небесах с молитвенным восторгом умиленья пусть грезят детския душонки!..
Елена. Владимир, я прошу держитесь в границах…
Лозинский. В границах? — не могу… и не хочу! душа выступила из границ… Долой границы! Пусть в границах пребывают среди безпредельной дали полей — розовыя души, идиллическия создания, проповедующия бегство… Я не молитв хочу, о, нет! я не пастушок аркадский, я человек! Понимаете, что это значит? — Куда вам?!.. Вот я и хочу, чтобы мое искусство заставило вас понять… Понять, как вы жалки, ничтожны, жизнь ваша глупая игра — не стоющая свеч, задуйте свечи!.. Я хочу, чтобы мое искусство, убившее меня и вас убило. Разве ваша свеча может гореть? — Она умеет только чадить… Разве стоит чадить, разве это достойно? Чади, кто желает, у кого розовая, идиллическая душа… А у кого настоящая… человеческая… того я заставлю задуть свою свечу, ибо “люблю я того, кто хочет погибнуть!” И всех у кого настоящая, я заставлю, слышите, — заставлю полюбить тех, кто хочет гибели… Не я заставлю, я сам также червяк ничтожный, а искусство, то искусство, которое меня делает сильным, богоподобным!.. — за него мой тост!..
Елена (радостно.) Владимир, чекнемся с тобою!..
Лозинский (дерзко.) С тобою — я не пью! (общее смятение.)
Елена (тихо Ольге.) Как я люблю его! Как он сейчас прекрасен! (вздрогнув.) Довольно, господа, все тосты сказаны…
Груздев. За вами тост, мы с нетерпением ждем!..
Елена (устало.) Нет, что-то я устала…
Стрижов (около нея.) Вы так бледны?
Елена. Это пройдет… Пора мне объясниться. (тихо Ольхину.) Николай, развязка водевиля!…
(Несколько голосов разом.) Мы слушаем!
Ольга (тревожно.) Лучше не надо, Лёля!
Елена. Отчего не надо, Оля? Чего не надо?
Ольга. Ты так волнуешься!
Елена. Я — совсем спокойна… Поздравьте, господа!
Многие. Вас!.. с чем поздравить?..
Елена. Да, да… меня… с чем? — угадайте! (иронически.) С великой радостью… вы что то, все, не верите?!
Ольхин. Ну — будет, не тяни…
Елена. Я — замуж выхожу!..
Ольга / Ольхин / Груздев / Стрижов: (разом.) Ну, что-ты, Лёля! / Замуж? / Кто тот счастливец? / Что? — Замуж!?
Елена (указывая на Долгова.) Вот мой избранник! (Все жмут руку Долгова, поздравляют Елену. Владимир стоит неподвижно.)
Лужский. За здоровье и счастие!..
Елена (обрывая.) Обождите, за здоровье и счастие.. не надо…
Ольга. Дай, Лёля, мне поцеловать тебя! (целуются.)
Елена (Лозинскому.) Владимир, что-же вы стоите Чайльд-Гарольдом и не поздравите меня?..
Лозинский. Я не поздравляю!..
Елена. Отчего?
Лозинский. Не с чем! (замешательство.)
Елена (тихо Ольге.) И, правда, Оля, не с чем!..
Ольга (тихо.) Что-ты, Лёля?!
Елена. Вы очень дерзки, нынче, Владимир!..
Лозинский. Я правдив…
Елена. Давно ли?
Лозинский. Вам это хорошо известно!..
Елена (тихо Ольге.) О, я бы его поцеловала! Сегодня он хорош! (громко.) Как я устала!
Лозинский. Как не устать? Ведь устают и более опытные актеры…
Елена. Водевильные не устают! (Ольхину.) Ну, видишь, Коля, — я обещала вполне мещанскую развязку…
Ольхин (тихо.) Пожалей Долгова, на нем лица нет!..
Елена. Monsieur Долгов, вас надо пожалеть?! (подходит к нему, говорит тихо.) Прости меня, прости, я больше не буду…
Груздев. Нет, — это не порядок, так нельзя, я все-таки хочу выпить за счастье…
Елена (резко.) Я запрещаю… Вы слышали?!.
Ольга. Лёля, успокойся!..
Елена. Вот разве Владимир предложит первый тост?!.
Лозинский. Я не пью за комедианство!..
Многие / Долгов / Елена. Это слишком! / Я не позволю! / Благодарю, Владимир!
Лозинский (вызывающе.) Аркадский пастушок — и не позволю!..
Стрижов (тихо Лозинскому.) Перестаньте!.. Всему есть мера!..
Елена (одновременно.) Замолчи, Владимир, замолчите все!.. сегодня “мой праздник!..” и ему сейчас конец… я так устала…
Стрижов. Вы, сядьте…
Елена. Сесть? Сейчас, сейчас, все сядем, всех прошу садиться… садитесь же, господа!.. (неожиданно решившись.) Теперь еще один сюрприз!..
Ольга (нервно.) Не надо, Лёля!..
Елена. Один… последний!..
Ольхин. Ну, скорее… мне начинает приедаться…
Елена (тихо Ольге.) Сегодня он велик он несравненен!..
Груздев. Итак, мы ждем!..
Елена (вздрогнув.) Да? Вы ждете? Хорошо, одну минутку… я сейчас… (Идет-в свою мастерскую. По дороге тихо говорит Лозинскому) Владимир, одного тебя любила… всем сердцем… одного!.. (Владимир бросается к ней, она его отстраняет и выходит.)
Ольга. Ах, мне не нравится!..
Стрижов (загадочно.) Она пробьет себе дорогу, иль сломится!..
Ольхин (нервно.) В самом деле… (Из мастерской раздается выстрел.)
Лозинский. Она! (бросается в мастерскую.)
Долгов (безсильно.) Боже!
Ольга. Лёля, Лёля! (бросается в мастерскую — в дверях.) — Она застрелилась!..
Ольхин. Я так и знал!..
Стрижов. Она сломилась…
(Занавес опускается.)
Конец.
Апрель 1904 г.